Пока я об этом думал, раздался звонок. Я схватил трубку, надеясь, что это из больницы по поводу выписки деда. Но это был Анджей из параллельного класса, он на соседней улице живёт, и он спрашивал, не приду ли я к нему на вечеринку, а то у него, оказывается, родители уехали, и дом в их со старшим братом распоряжении. Я отказался сразу. Он предложил мне подумать и намекнул, что приходить можно с барышней.
— Где я тебе возьму барышню, — проворчал я, думая про Гедвику. Может, она и согласилась бы, она ни на каких праздниках не была вот уже четыре месяца. Хотя нет, она скромная, пугливая. — Да и зачем?
— Что ты, Марек, как ребенок, — сказал он с досадой. — А танцевать?
Танцевать! Меня даже слегка в жар бросило. Нет, я не умею, играть на пианино меня учили, а танцевать нет, слава Матери Божьей, я только прыгать могу и на ноги кому-нибудь наступлю.
— Не-не, я не могу сейчас, ой, слушай, пока, мои пришли!
Я бросил трубки и пошел на лестницу, ведущую на первый этаж. На танцы меня первый раз звали. У Гедвики в ее интернате, наверное, были вечеринки, причем веселые, надо ее расспросить… А что бы я сейчас с кольтом делал? Прятал? И доставал изредка, он все же довольно объемный.
И все равно камень с души упал, что я отказался от кольта, а то все высчитывал, нервничал, по ночам ворочался. Ещё один камень — тайна Гедвики, про папу. Но тут уже ничего не поделаешь…
И все же немного жаль, что нет у меня этого «Паттерсона»… Я посмотрел в зеркало, прищурился, вытянул руку, будто целюсь. И тут зазвенел колокольчик. Валери меня опередила: выплыла из боковой двери и рванула ко входу. Пришла мама. Она была в черном пальто с меховым воротником и невероятно пышной шляпе — ездила на представление. Катержинка чинно вошла, держась за мамину руку. У нее тоже была шляпка и меховая шубка, она этим страшно гордилась и потому вела себя хорошо.
— Это было восхитительно, невероятно, — повторяла мама счастливым голосом, пока Валери принимала у нее пальто, а няня забирала Катержинку. — Марек, ты не любишь цирк, а зря. Ты не представляешь, кто там был… какие у тебя оценки, кстати? Так вот, во время представления появился Серато! Гениальный музыкант, никто и не думал, что он в Варшаве… Какая-то девчонка-гимнастка не смогла прыгнуть, чуть не испортила представление. И тут появился он! Ему дали скрипку, он стоял возле нашего ряда, этот гениальный человек — и так близко!
Серато я видел в газетах — ничего такой, на индейца похож. Его ещё называли вторым Паганини. Я скрипку не очень уважаю, поэтому особенно известным музыкантом не восхищался, а мама все не могла успокоиться:
— Подумать только, великий человек! И просто так, без объявления концерта! И он улыбался, да-да, улыбался, когда глядел на нас…
Катержинка с важным видом сняла шляпку. Неудивительно, что этот гений улыбался, я тоже ей улыбнулся — такая она была смешная и хорошенькая.
Робко звякнул колокольчик. Вошла Гедвика, стряхивая снег с шапки, видно, ветер дул ей в лицо, у нее и челку, и воротник, и даже ресницы запорошило белым. Пальто у нее совсем промокло и стало тяжёлым, она его снимала с видимым усилием. Ох, как же в таком ходить на каток?
— Господи, ну куда ты его вешаешь, ты что, не видишь, что с него течет вода! — голос у мамы стал резким. — Когда ты уже научишься беречь вещи. Неси на кухню, пусть Марта повесит в тепле… ну вот, у тебя и следы мокрые, это совершенно невыносимо! Неужели трудно разуться сразу, а не тащить грязь в коридор. Иди к себе. Обед будет позже. Марек, а ты не голоден?
Я сказал, что нет, а Гедвика, понурясь, пошла в сторону кухни. На вытянутых руках она несла свое мокрое пальто.
— Марек, куда ты? Пойдем, покажешь мне оценки, — сказала мама прежним голосом, глядя в зеркало и поправляя прическу. — А завтра тебя ждёт сюрприз, нет, не спрашивай, какой, а то это не будет сюрпризом.
За обедом отца не было, он задержался на празднование в министерстве, так что все прошло без скандалов. Гедвика сидела, не поднимая головы от тарелки. Впрочем, она все последние недели так сидела. Мама была все ещё счастлива после посещения цирка и ни о чем больше не могла говорить. Катержинка вертелась, а потом начала хныкать — устала. А потом в дверь снова позвонили, это пришла соседка, мать братьев Каминских, и мама скорее повела ее наверх, чтобы там без помех рассказать о судьбоносной встрече с Серато.
Я подождал, пока в коридоре все стихло, спрятал в карман ту самую деревянную фигурку кошки и пошел вниз. Слава Матери Божьей, мне не попалась на пути эта гнида Валери.
Гедвика сидела в своей каморке за столом. Он был совсем маленький, у нее локти свисали вниз, на нем еле тетрадка помещалась, на этом столе.
— Привет.
— Привет, — ответила она, закрывая тетрадку рукой. И больше ничего не сказала, ни о чем не спросила. Смотрела немигающими прозрачными глазами, будто ждала, когда я уйду.
— Чего пишешь? Уроки же кончились.
— Ничего, — она не убрала руку.
— А я тебя с Рождеством поздравить хотел, — я положил фигурку кошки на стол и чуть ее подтолкнул. Взгляд у Гедвики немного потеплел.
— Спасибо…
Она на секунду убрала руку от тетрадки, я увидел, что она не писала ничего, а рисовала — что-то странное, горящий дом, девушка, лежащая вниз лицом, а на спине у нее огромная звезда, — мрачные рисунки, чего она вдруг?
— Только мне нечего подарить тебе в ответ. У меня ничего нет.
— Да мне не надо ничего. Слушай, ты на коньках кататься умеешь?
— Мне не разрешали нагрузки.
— Ясно… Ты на маму мою обиделась, да? Ты поэтому такая?
Она закрыла тетрадь.
— Обижаться? За что? Она холодная, как Полярная звезда.
Тут уже я подскочил.
— Погоди, но она просто сделала замечание, а так она добрая, просто…
— Добрая — к тебе и Катержинке. Красивая? Так у нее денег сколько.
— Но подожди! Ты же пойми, не все могут так сразу полюбить чужого ребенка.
Она выпрямилась и опять посмотрела на меня прозрачными строгими глазами:
— Ты что сказал?
— Я сказал? А что я сказал? Ну просто не все могут полюбить чужого ребенка, постороннего…
— Уходи, пожалуйста. Уходи.
— Подожди, ты не так меня поняла, я…
— Просто уйди.
И я оказался за дверью, и сам не понял, как. На кухне старая Марта чем-то гремела, сверху доносились возбужденные голоса — это мама и пани Каминская что-то обсуждали. Я стоял посреди коридора и смотрел в пустоту. Вот так вот! На что же она обиделась?
Опять вспомнился кольт, жаль, конечно, что греха таить. А, ладно! Не в ногах же мне было у Юльки валяться, вымаливая отсрочку. Но почему Гедвика вдруг обиделась, что изменилось?
Я подождал, но в ее каморке было тихо, будто она там сидела и не шевелилась. Мне ничего не оставалось делать, только пойти к себе. Вот Анджей, тот самый, что мне на вечеринку звал, говорит — если женщина обиделась, надо дать ей побыть одной, а он в этом что-то соображает, ему уже четырнадцать лет, и он с девочкой в театр ходил.
========== Тайная вечеря ==========
Я проснулся от того, что мне на голову упал сугроб. Причем перед этим мне снилось лето, деревня, — наверное, Закопан, — и мы там были с Гедвикой, и в четыре руки гладили кошку, которая вырастила чужих котят, а над нами свисали ветки сирени, и вдруг эти ветки превратились в зимние, и с них посыпался снег. Я подскочил, протирая глаза. Надо мной стоял Стефан Каминский и улыбался до ушей.
— Вставай, соня! Уже завтрак давно прошел, мы играем в снежки!
Я подскочил и начал собирать остатки снега, чтобы кинуть в него: