— Прощай, Илюша! — Галя подняла кверху платочек, размахивая им. — Прощай, Вася!
И Вера кричала что-то, и Лена кричала, и все провожающие кричали. Духовой оркестр играл марш, трубы ослепительно блестели на солнце. Парни, стоявшие на платформе, громко орали:
— Смерть Гитлеру!
— Долой фашистов!
Из вагонов им дружно отвечали:
— Смерть!
— Ура!
В длину всего поезда, то затихая, то усиливаясь, неслось протяжное:
— А-а-а!
Держась за двери, высунулся всем туловищем Ваня Тугоухов.
— До свидания! До свидания! — улыбаясь и сияя белыми крупными зубами, повторял он и махал одной рукой. — Мишка, не забудь, об чем просил!
Это он увидел в толпе провожавших Мишу Плугова и напоминал ему о своем каком-то наказе.
Мелькнул последний вагон, умолк оркестр. Дежурный по станции, небольшого роста, худощавый, с черной бородкой, постоял, пока задний вагон миновал последнюю стрелку, поправил одной рукой свою красную фуражку и, ни на кого не взглянув, удалился в вокзал с таким видом, будто провожать шумные и полные эшелоны на войну для него обычное, простое дело. Вот уже и задранное вверх крыло семафора опустилось, приняв горизонтальное положение, а Пелагея Афанасьевна, поддерживаемая мужем, все стояла и смотрела вслед уменьшавшемуся поезду, чувствуя, как ноги ее подгибаются, словно восковые…
Народ стал расходиться, платформа пустела. Галя подхватила мать с другой стороны.
— Пошли, мам! — дрожащим голосом сказала она.
На площади их уже ждал Демьян Фомич. Волосы и густая темная борода его были встрепаны. Он объявил, что Свиридов распорядился всех лошадей гнать зачем-то в Александровку и сам туда уехал, а домой придется идти пешком.
— А я вот фуражку где-то посеял! — заключил он. Последнее сообщение никого не тронуло, никто не посочувствовал ему.
По сухой, утоптанной тропе, виляющей обочь шоссе, даниловцы пешком возвращались домой, грустные, озабоченные тем, что так много молодых ребят проводили на войну. Все понимали, что иначе нельзя, и все знали, что на нелегкое дело поехали ребята, что война будет посерьезней, чем у Халхин-Гола или с финнами. И чтобы заглушить тоску и душевное беспокойство, старались теперь говорить не о войне, а о чем-либо другом, а некоторые поругивали председателя, что угнал коней. Можно было бы отвезти людей, а потом уж ехать в Александровку.
Миновали пристанционный поселок, крахмало-паточную фабрику, дымящую узкой железной трубой, похожей на мундштук.
Солнышко лишь чуть свалило с полудня. В небе громоздились крупные лиловые облака с краями, похожими на огромные куски ваты, подмоченной слабым раствором марганцовки. Воздух звенел от беспрерывного стрекотания кузнечиков. С полей веяло легким теплым ветерком, пахнущим пылью, васильками, рожью. Взорам открывался широкий вид на окрестность. В прозрачной синеве марева виднелись дальние села — Чернояры, Волчий Кут, Никольское — с зеленеющими садами, темно-голубые холмы, белые церкви с острыми шпилями колоколен, будто воткнутыми в кучевые облака. Вскоре показались и крыши Даниловки — бурые, красные, зеленые, двухэтажное здание средней школы. Ветряк стоял с неподвижными распростертыми крыльями, словно богатырь, приготовившийся к единоборству. Обширный колхозный сад ласкал глаза крупными верхушками столетних дубов, промеж которых выделялся один, и люди знали, что это Марьин дуб.
И все это — Даниловка, окрестные хуторки, села с садами и ветряками, с соломенными и железными крышами изб и домов, — все нерушимо покоилось среди беспредельных сплошных массивов озимых и яровых хлебов, изумрудных лугов, пересеченных узкими лентами речушек, заросших ивняком, тальником и кугой, среди мирной сельской тишины, никем и ничем не нарушаемой. Родное, привычное с детских лет — все показалось теперь Гале каким-то новым, по-особому дорогим и красивым, и в то же время на все вокруг будто пал туманный налет невыразимой грусти и печали.
И нет рядом с Галей брата Васи, и, может, не будет уже радостных встреч с Ильей — ни вечерних, загодя намеченных, ни случайных — дневных. Увез Илью красный поезд, и гул колес не слышен уже, и поезда самого не видно, только вьется сиреневый дымочек величиной с носовой платок над телеграфными столбами, вытянувшимися солдатской шеренгой вдоль линии. И всему конец, и счастью больше не быть! Зачем же Галя идет домой? Что ее ждет там? Не лучше ли бы сесть вместе со всеми в вагон и рядом с Ильей ехать навстречу тревожной боевой судьбе?