Впереди, поперек шоссе, под яркими солнечными лучами то и дело возникали волнующиеся, дрожащие ручейки воды, а когда подходили поближе — там ничего, кроме горячих камней, не было. Ручей — это лишь мираж! Не так ли и счастье человеческое: ты за ним гонишься, оно видится вдали, вот уж ты к нему подходишь, протягиваешь руки и… обнимаешь пустоту. «Нет, нет! Не так, — запротестовало все существо Гали. — Счастье было… и счастье вновь будет, когда вернется Илья, а он вернется, он обязательно вернется!»
Пелагея Афанасьевна понемногу успокоилась, перестала плакать, но все время слабли и подкашивались у нее ноги. И Петр Филиппович с Галей по-прежнему поддерживали ее. От горя она совсем обвяла.
— Ноженьки мои не слушаются, — слабым голосом говорила она, чуть улыбаясь. — Что же это со мной?
— Потерпи, Полюшка, потерпи, — просил ее Петр Филиппович, — скоро придем.
Поодаль шли Бубнов, Лена, Демьян Фомич, Вера, ее отец, Лаврен Евстратович, тоже провожавший старшего сына своего. Вдруг Демьян Фомич остановился, хлопнул себя ладонью по лбу.
— Трубки нет! — испуганно и горестно воскликнул он. — Либо я забыл ее в буфете? Наверно, и фуражка там. Но фуражка — леший с ней, она старенькая, а без трубки никак невозможно мне!
— Ничего! Не помрешь! — пробасил Плугов. — Давно тебе потерять ее пора.
— Тебе что? Ты, конечно, рад! — обиделся Демьян Фомич. — А мне каково!
Бубнов посочувствовал:
— Трубку жалко! Она у него прокуренная.
— В том-то и дело! Чего он понимает, кулугур энтот, — кивнул Демьян Фомич на Плугова. — Десять лет я пользовал ее, да до меня из ней курили. Без трубки я не жилец! Бумажные цигарки терпеть не могу.
И Демьян Фомич поплелся обратно на станцию, как ни уговаривал его Лаврен Евстратович «наплевать» на трубку.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Услышав, что началась война, Наташа тотчас подумала: «Алешу призовут немедленно».
Он сам говорил ей, что в первый же день войны должен явиться в военкомат, не дожидаясь повестки. Так как военный билет свой он взял с собою, сказав, что там станет на учет, то Наташа решила: призовут Алешу в городе. И все же весь день в то воскресенье она ждала мужа домой: ведь, наверно, можно сначала приехать попрощаться, потом уж идти в военкомат.
К вечеру всей Даниловке стало известно, что большинство ровесников Ершова мобилизовано, и Наташа поняла: не сможет, не успеет Алеша в Даниловку.
В понедельник до свету она отнесла Катю своей матери, а сама заспешила на рабочий поезд, проходивший станцию в четвертом часу утра. Подходя к станции, Наташа услышала отдаленный гул колес, увидела серые клубы паровозного дыма и припустилась бегом. Наверно, опоздала бы, если б побежала к кассе за билетом, но о билете она вгорячах даже не подумала и на ходу вскочила на подножку, обронив при этом свой небольшой узел, покатившийся по платформе рядом с вагоном, словно футбольный мяч. К счастью, проводник следующего вагона, мужчина лет тридцати пяти, спрыгнул и поднял его, а когда поезд миновал стрелки, принес Наташе, стоявшей в тамбуре, еще не отдышавшейся и не опомнившейся от страха: могла и сама под колеса угодить. Она приняла узел и поблагодарила проводника. Видимо, он был хороший и добрый человек — даже билета не спросил, чего особенно боялась Наташа: без билета могут высадить на следующей станции, и тогда в город попадешь только к вечеру, — он лишь пожурил ее, очень деликатно объяснив, что не умеючи нельзя на ходу садиться в вагон, — счастье ее, что поезд только тронулся.
Ей удалось занять место у окна. Узел свой она обмахнула от пыли и положила рядом с собой, к стенке, чтобы кто-нибудь по ошибке или по глупой привычке «путать свое с чужим» не стащил его: после того как она чуть не лишилась узла, он стал ей еще дороже, хотя, в сущности, ничего дорогого в нем не было: десятка три яиц, сваренных вкрутую, пара чисто вымытых и отутюженных носков, четыре носовых платка и две пары новеньких портянок из замашного полотна. Все это было, по мнению Наташи, крайне необходимо для Алеши на первых порах его боевой красноармейской жизни, не говоря уже о том, что с пустыми руками ей было бы просто неловко встретиться с мужем. Посидев, она проверила, не побились ли яйца, оказалось, только у некоторых скорлупа немного помялась.
Вагон представлял собой простой зал с сиденьями по обе стороны и проходом посередине. Под потолком тускло светились две электрические лампочки. Едва поезд проследовал за выходной семафор, лампочки, немного поморгав, погасли. И тогда Наташа увидела: далеко-далеко, над темно-синими увалами степи, всходило солнце — мутно-красное, невеселое, какое-то недоспавшее.