— Погоди, наловчусь — и у меня ходуном заходит! — посмеивался Блинов, не переставая гвоздить молотком по куску железа, который Половнев держал клещами на наковальне, поворачивая с боку на бок.
Постояв минут двадцать, а то и все полчаса, Плугов проводил тыльной стороной ладони по своим непомерно длинным, густым усам табачного цвета, успокоительно басил:
— Я так думаю, Филиппыч, цыплят по осени считают! Того же не может быть, чтоб фашист верх взял над нами. Мы ему не Румыния и не Чехия… Мы — Советская Россия! Нас звон сколько!
— Ни в жисть! — весело откликался Блинов. — Слаба у него гайка, у колбасника. — И худое, со впалыми щеками, лицо его сияло озорной улыбкой.
Плугов, поплотней надвинув свой большой картуз с широким козырьком, прощался и неторопливым, но решительным шагом покидал кузницу.
Старый друг Половнева, почтальон Глеб Иванович Бубнов, любитель покурить на «чужбинку» и поспорить по злободневным вопросам политики, с первых дней войны встреч с Половневым избегал и в кузню не заворачивал, обходил этот порядок села стороной. Газеты Половневу доставлял теперь не на работу, а на дом, когда там никого не было, просовывая их поверх двери в сенцы. Петр Филиппович понимал: Бубнов чувствует себя неловко, потому что пророчества его, будто Гитлер не собирается воевать против Советского Союза, не сбылись.
Однажды застал Глеба Ивановича у счетовода.
— Что же не заходишь погутарить? — спросил Половнев.
— Да как-то, видишь ли, не приходится… нету почты в тот порядок.
— А по огородам позади кузни чего же шастаешь? Значит, бывает почта! — добродушно усмехнулся Петр Филиппович.
Бубнов совсем смутился.
— Померещилось тебе…
— Подвел тебя Гитлер, подвел! — В черных глазах Половнева блеснула усмешка. — Вот ты и обходишь меня… Но зря! Такого и я не ожидал… Так что ты не обходи кузню, а то я по тебе скучаю. Опять же газетку мне лучше с утра посмотреть, а не в обед или вечером.
— Ладно-ть, — торопливо согласился Бубнов. — А Гитлер? Гитлер — дурак и идиот форменный, — вдруг вспылил он. — Обман этот боком ему вылезет. Он еще покается, да поздно будет.
— Может, и покается, а покамест жмет да жмет! — вставил счетовод Тугоухов, оторвавшись от книги учета трудодней и кладя на стол свою монументальную трубку.
Она таки нашлась, Демьян Фомич действительно забыл ее в буфете во время проводов сына на войну — спасибо буфетчику, взял и сохранил, а то ведь мог кто-нибудь из другого села подобрать, тогда ищи-свищи!
— Недолго ему жать, — возразил в сердцах Бубнов, взмахнув небольшим загорелым кулачком. — Скоро, скоро соберутся наши с силами… и придется ему пятки солидолом подмазывать… солидолом, а не маслом! До сала, до масла украинского мы его теперь не допустим. Не восемнадцатый год!
Половнев нахмурился:
— Опять ты за пророчества, Глеб Иваныч!
— При чем тут пророчества! — фистулой задорно вскрикнул Глеб Иванович. — Не пророчества, а научный прогноз! И самый правильный расчет. Сила наша больше? Больше!
— Ну, захаживай, захаживай в кузню-то, — дружелюбно сказал Половнев. — Потолкуем поподробней… а то мы тут мешаем Демьяну Фомичу.
Каждый день по утрам возле правления колхоза спозаранку толпились люди, нетерпеливо поглядывая на серый раструб запыленного репродуктора: ожидали сводок Совинформбюро. Огонь войны полыхал уже вовсю от Балтики до Черного моря. И хотя полыхал он где-то в отдаленности и никто из даниловцев и в мыслях не допускал, что языки его буйного пламени могут досягнуть и до здешних мест, — все волновались и горько переживали неудачи советских войск.
Прослушав сводку, долго не расходились, обсуждали ее. Некоторые были настроены очень мрачно и говорили, что, видно, дело пахнет табаком. Бьет немец наших, как волк ягнят.
Старик Голиков, приходивший к правлению чуть не раньше всех, обычно вступал в спор.
— Это как же понимать? — раздраженно говорил он.
— Понимай, как знаешь, — уныло отвечал ему пожилой колхозник Чекмасов, с темными, длинными, как у попа, волосами и пепельно-серой бородой. — Только дела у Советской власти — труба.
Наслушавшись мутных споров, Голиков однажды направился в кузницу, к зятю.
— Сурьезный разговор у меня, Филиппыч, — поздоровавшись, заявил он решительным тоном.
— Секретный? — спросил Половнев, заметив, что тесть покосился на Блинова.
— Да секрета большого нет, а все же…
— Тогда пойдем наружу.
Вышли, сели на дубовый кругляк. Голиков, пристально вглядываясь в зятя, с пристрастием спросил: