— Да! — суховато ответил Половнев.
И они разошлись. «Почему он завел разговор о войне? Почему насчет Москвы допытывался? — размышлял Петр Филиппович, убыстряя шаг. — А и трусоват же ты, Аникей Панфилов, трусоват, хоть и русский. Показалось, что хочу ударить, — так аж побледнел. На кой леший мне теперь бить тебя! Встретились бы мы этак-то на узкой тропинке один на один в тридцатом, когда ты народ мутил и пугал, что при колхозах все будут спать под одним одеялом, из одного корыта есть, как свиньи, — может, и не утерпел бы, саданул раза два-три!»
В Александровку Половнев приехал на тормозной площадке товарного поезда и в половине восьмого подходил уже к райкому партии — кирпичному двухэтажному зданию под железной зеленой крышей, с большими, в сажень, окнами. Стояло оно на пригорке, немного в стороне от одноэтажных небольших домов степного села. Широкие стекла райкома полыхали, переливались золотыми огнями отраженного солнца. Перед зданием, привязанные к пряслам, махали хвостами три лошади — одна буланая, две гнедые, на всех лошадях — темно-желтые седла. Наверно, люди приехали по делам из дальних сел.
…Хотя было рановато, рабочий день еще не начинался, в приемной первого секретаря уже сидела незнакомая Половневу румяная, круглолицая девушка с кудрявыми каштановыми волосами и стучала на пишущей машинке. Раньше тут была другая — женщина средних лет.
Половнев снял свою темно-серую кепку, поздоровался, спросил:
— Товарищ Демин не приходил еще?
— Товарищ Демин давно у себя, — ответила девушка, перестав стучать клавишами. — Проходите, пожалуйста.
— Я ненадолго, — сказал Половнев.
Демин был один.
— Садись, Петр Филиппович! — привычно прищуриваясь, с улыбкой пригласил Демин, показывая рукой на стул сбоку стола. — Рассказывай, как работа, какое настроение у колхозников?
— Сенокос кончаем, — поздоровавшись с секретарем за руку, деловито доложил Половнев и сел на указанный стул. — Ну, а настроение? Настроение неважное, Александр Егорыч. Смущение в народе, — повторил он слова Голикова. — Потому и приехал к вам.
— Какое такое смущение? — насторожился Демин.
— Сводки-то что ни день, то хуже, — озабоченно проговорил Половнев. — И люди тревожатся. Требуют — объясни. А что я могу сказать? Объясняю, конечно, как сам разумею. Временно, дескать, отступаем… от неожиданности… и тому подобное. Да боюсь, что неправильно. Может быть, дело не в неожиданности, а просто наше командование с умыслом заманивает немца, чтобы он увлекся, а потом как трахнут… как саданут! И побежит фашист восвояси… Но как говорить об этом народу? Мне же ничего не известно.
Демин встал, медленно прошелся с заложенными за спину руками.
— Правильно, что не говоришь насчет заманивания. Дело, брат, не в заманивании, — насупив черные, будто надломленные, брови, говорил Демин. — Так что ты все верно понимаешь… за исключением заманивания.
И, прохаживаясь, начал спокойно разъяснять, что война эта не на живот, а на смерть, что нам не до того, чтоб заманивать врага. Слишком дорого стоила бы такая стратегия.
Демин будто изменился, стал каким-то иным, более строгим на вид, как бы по-военному подтянутым. Может, такое впечатление создавалось новой, цвета хаки, командирской гимнастеркой, туго подпоясанной широким темно-коричневым ремнем.
Половцев сидел смирно и, не спуская глаз с Демина, внимательно слушал, однако не без опасения, что пропагандистская речь эта может затянуться. Он знал слабость Демина к длинным «вразумлениям». Воспользовавшись небольшой паузой, во время которой Демин приостановился, словно обдумывая или припоминая что-то, Половнев несмело проговорил:
— Еще один вопрос, Александр Егорыч…
Окинув Половнева недоуменным взглядом, Демин холодновато разрешил:
— Давай, какой такой вопрос!
И вернулся в свое большое черной кожи кресло, видимо несколько недовольный тем, что его прервали.
Половнев положил на стол обе свои большие, корявые руки в трещинах, с толстыми полусогнутыми пальцами, напряженно всем корпусом подался вперед.
— Дело такое, Александр Егорыч, сомнения у меня есть… Разве так можно, как сделал наш райвоенкомат? Всю молодежь до тридцати лет уже мобилизовали, а ведь война только началась. Нельзя разве постепенно бы? Работать же в колхозе некому. С уборкой как справиться? Не говоря, что необстрелянная она, молодежь-то! Как она там воевать будет? И как воюет? Вишь, немец лезет нахрапом. Не лучше бы разве взять сначала старшие возраста, которые пороху в свое время нюхнули изрядно… и с германом и с белыми воевали, вроде вот меня хотя бы… Да нас таких порядочно набралось бы… Мы бы, старшие, скорей немца угомонили, не пустили бы его гулять по нашей советской земле… А пока мы воевали бы, — молодежь можно было подучить как следует… Вот какие думки не дают мне покоя, Александр Егорыч. Детей жалко, молодые, неопытные… ну, какие из них воины? Вот я и прошу… отпустите меня на фронт! — неожиданно и для секретаря и даже для самого себя заключил Половнев. Это, собственно, и был тот личный вопрос, ради которого он хотел встретиться с Деминым с глазу на глаз. Но он собирался поставить этот вопрос в конце встречи, а не в середине, как получилось.