После короткой паузы Сталин опять заговорил спокойно и уверенно.
Со всем, что было им сказано, Половнев полностью соглашался. Сомнительными для Петра Филипповича были только слова о выступлении Черчилля. Тут он недоверчиво покачал седеющей головой. «Не подвох ли?» Особенное недоверие он питал к Черчиллю, потому что знал, как люто этот англичанин ненавидел большевиков, Советскую власть, что он был одним из ярых интервентов в восемнадцатом и девятнадцатом. Гитлер явно вознамерился уничтожить Советы и восстановить помещичью и буржуазную власть, об этом Сталин правильно сказал, так почему же Черчилль собирается помогать нам, а не Гитлеру?
Когда передача выступления Сталина закончилась и все сотрудники райкома с выражением встревоженности на лицах покинули кабинет Демина, Петр Филиппович опять остался один на один с секретарем райкома партии.
— Ну, теперь тебе все ясно и понятно? — спросил Демин, вставая и подходя к Половневу.
— Ясней некуда, — ответил Петр Филиппович.
Домой Половнев возвращался с Зазнобиным, который усадил его рядом с собою в кабину. Некоторое время ехали молча. Зазнобин не сводил глаз с дороги, и голова его была окаменело-неподвижна. Не спеша катился газик по мягкому грейдеру. Мимо проплывали яровые и озимые хлеба. Вдали поперек дороги, словно вода, текли голубоватые струи знойного марева. Изредка Половнев посматривал на приятеля, но видел только одну его щеку с синими крапинками возле большого, картофелеподобного красного носа.
Когда отъехали от Александровки с километр, Зазнобин, не поворачивая головы, спросил:
— Речь Сталина, значит, слушал?
— Слушал, — ответил Половнев. — А ты?
— И я слушал, но не в райкоме, а в своей конторе. Между прочим, насчет сроков Иосиф Виссарионович — ни слова.
— Каких сроков? — не понял Половнев.
— Сколько воевать придется.
— Так ведь это трудно сейчас… разве угадаешь.
— Тут не гадать — знать надо.
— Да как же это можно?
— Приблизительно, конечно. — Зазнобин шумно сморганул своим крупным красным носом.
— Нет, это ты того… неверно говоришь. Война, брат, дело серьезное… и как она обернется — никому не известно, по-моему.
— То есть как же это неизвестно? — воскликнул Зазнобин, мельком окинув Половнева сердитым взглядом своих медвежьих маленьких глаз. — Это и товарищем Молотовым, сказано: «Наше дело правое, победа будет за нами!» А ты — неизвестно!
— Я насчет сроков. Ну, как тут узнать? Помню, в ту войну с Германией мы ехали на фронт и думали, что к Новому году Берлин возьмем, а что получилось? Больше трех лет в окопах просидели, а до Берлина так и не добрались.
— То было время, теперь другое! — Зазнобин круто повернул руль, чтобы объехать выбоину. — Теперь обязательно доберемся… Только вопрос — когда. Вот мне и хотелось услышать хоть намеком.
— Думаю я, Иван Федосеич, откровенно говоря, не очень скоро. — Половнев покачал головой. — Смотри, сколь земли нашей он оттяпал… и еще, наверно, оттяпает. Обратно ее отбить не легко. Знаю я его, немца… жадный он и упрямый. Бывало, в ту войну, если отойдем, то после никак не вышибешь его с занятых им позиций.
— Это, конечно, так… и я немца знаю.
Снова установилось молчание. Зазнобин по-прежнему держал руки на руле, внимательно следя за дорогой, изредка посмаргивал носом.
— А ты зачем приезжал? — спросил он задумавшегося Половнева.
— За разъяснением, — ответил Половнев.
И подробно рассказал о беседе с секретарем, умолчав о том, что просился на фронт.
— Насчет молодежи законно осадил тебя Александр Егорыч, — сказал Зазнобин, усмехаясь. — На стариках далеко не уедешь. А боевой опыт молодежь в боях и получит, как мы с тобой когда-то. Тоже ведь молодыми воевали. Да и не только молодежь призывают. У меня одному слесарю более сорока, а его хотят взять. Мастер первой руки. Трактора, комбайны знает не хуже иного инженера. Без него наша мастерская, почитай, осиротеет. А военком одно: фронту мастера тоже требуются. Обойдетесь, говорит. Пожаловался я Александру Егорычу… Обещал попросить военкома. «Попросить»! Понимаешь? Так что вряд ли чего выйдет. Придется, похоже, самому старинку вспоминать, в мастерскую спускаться до самого аж верстака. Вот, друже, какие дела. Война! Да и у тебя, наверно, не одних молодых берут.
— Пока до тридцати лет включительно.
— Вот видишь. А это уже не зеленая молодежь — тридцать лет!
Опять помолчали.
— А все-таки жалко таких, как Вася мой, — грустновато вдруг сказал Половнев. — Двадцать три года… и жизни не видал и не почувствовал. Холостой еще…