Мягким движением высвободившись из рук матери, Андрей взял в ладони ее небольшую с седеющими висками голову и с улыбкой посмотрел в ее добрые светло-серые заплаканные глаза.
— Ну, чего же ты плачешь, родная! — ласково проговорил он, целуя ее в лоб, в худощавые загорелые щеки, взмокшие от слез, слегка зарумянившиеся от волнения.
— Не думала, не гадала, что приедешь… Макара ждала… Чтой-то ты, сынок, стал забывать нас…
— Занят был, мам, сильно занят…
— А уж я, грешница, думала — в армию тебя забрали. Теперича берут в одночасье, не то что приехать — и написать не успеешь.
— Меня, мамочка, не возьмут. Я — забронированный…
— Это как же? По здоровью либо? — обеспокоенно вглядываясь в сына, спросила Настасья. — Да ты садись, садись, сынок, чего же мы стоим!
Настасья кончиком коричневого с белыми цветочками платка, сдвинувшегося с головы на плечи, вытерла лицо и глаза и сама села возле стола. Андрей присел напротив нее.
— А у нас весь старший преподавательский состав с учеными званиями забронирован, то есть освобожден от призыва, — пояснил он.
Настасья смотрела на сына с нескрываемым восхищением. Мечтала видеть его учителем, а он, поди-ка ты, каким большим ученым стал! Таким сыном любая мать гордиться может!
Между сыном и матерью завязался обычный при неожиданных встречах беспорядочный разговор о здоровье, о делах и прочем.
Настасья рассказала, кого из молодых ребят и мужиков забрали, как плакали матери, молодые бабы и девки по своим близким.
— А насчет Гали — наш с Пелагеей уговор нерушим, сынок, — сказала она. — Я все ждала тебя, насилу дождалась! Ты-то как? Не передумал?
— Ну что ты, мам! Как же я могу передумать? Наоборот… за тем и приехал.
— Вот и хорошо! И хорошо! Тогда я схожу поговорю с Пелагеей… чтоб она подготовила и Галю и Петра Филиппыча.
Андрей досадливо сдвинул брови.
— Нет уж… — сказал он. — Я хочу сам встретиться с Галей… Без всякой подготовки.
— Ну-к что ж! — кивнув, согласилась Настасья. — Можно и так. Твоя воля, сынок. Как твое желание… как сердце подсказывает, так и делай.
Андрей поставил саквояж на стул, раскрыл его. Костюм, рубашку и галстук, аккуратно свернутые, положил на кровать, застеленную бордовым одеялом, потом со дна чемодана вынул отрез синего в белую горошинку ситца.
— А это тебе, мам! — с веселой улыбкой сказал он, поднося матери отрез на вытянутых руках.
— Ой, господи! — застеснялась Настасья. — Да зачем же мне! Немолодая уж я. Больно он нарядный, матерьял-то!
— Ничего, ничего, как раз по твоим годам… синий. Специально искал такой.
— А горошек-то, горошек-то! Мне теперь уж только сплошь синий либо черный. Старухой становлюсь, сынок… пятьдесят годочков стукнуло. Отец меня старой каргой величает.
— Сам он — старый хрыч! Что он понимает, наш отец! Ненормальный он и, прости, мамочка, глупый человек. И тебя не ценит. Ему невдомек, какая ты хорошая! Ведь ты же золото, мам! Ты чуткая, добрая… тебя на деревне все любят и уважают, а его не любят и многие даже ненавидят. И потом, мам, ты очень, очень красивая! Ты сама не представляешь, какая ты красивая! И на вид тебе совсем не пятьдесят, а не больше сорока!
И, положив ситец на стол, он обнял ее и снова принялся целовать в лоб, в голову.
— Так уж и красивая! — растерянно бормотала Настасья. — Ты наговоришь! Разве такие красивые бывают? Вот Галка Половнева — верно, красавица… красивше ее во всей Даниловке, да что в Даниловке — в округе не сыщешь, — не без умысла, чтоб «подогреть» сына, говорила она.
— Галя — девушка! — резонно заметил Андрей, отходя от матери. — Ты девушкой наверняка не хуже была!
— А ну тебя! — опять засмеялась Настасья, видать довольная, что сын у нее такой славный и так по-хорошему любит ее. Помолчав, она серьезно добавила: — Я вот что хочу тебе сказать. С отцом помягче, поласковей будь. Помириться бы вам как следует… Мало чего раньше было. Все уж прошло, все миновало, и он вроде бы злобы на тебя не имеет. И скучает, видно, по тебе. Ты вот не приезжал долго, а он то и дело вспоминал: «Не едет чтой-то Андрюша!» И обижался, когда из города вернулся. Сумный такой приехал. Андрюша, говорит, совсем зазнался. Квартира, мол, барская, из двух комнатей, а ночевать не оставил, даже чаем не попотчевал, не то что водкой. Повидались, дескать, насухую. Вот Макарка, говорит, совсем другой. Тот пол-литра поставил, обедом угостил.
— Врет он, — раздраженно проговорил Андрей. — Ночевать и не просился. — Хотел сказать, что ночует отец всегда у Глафиры Веневитиной, но вовремя спохватился, умолчал. Знал, что мать давно догадывается о связи отца с этой бывшей дворянкой, когда-то ревновала, а потом смирилась и ревновать перестала. Но все равно ей будет неприятно напоминание о Глафире. — А угощать же — некогда. Он пришел не вовремя. Мне нужно было в университет. Я попросил его зайти на другой день, назначил час, а он не пришел. Небось жаловался, что жадный я и тому подобное.