И Андрей сдался наконец. «Ради матери!» — подумал он, садясь на стул.
— Полстопочки рябиновочки, — сказал Макар и налил полную, не дожидаясь ответа. — Поговорить надо, братень, верней — договориться. Не поняли чегой-то мы друг друга. И получается ерунда какая-то. Назвал ты нас обоих контриками, предателями, поднялся и ушел. Не годится этак-то. Какие же мы контрики? Какие предатели? Я — член партии, как и ты, папаша, хотя и беспартейный, но колхозник. Слова у него сорвались с языка неудачные, даже вредные, но ведь шутейно же он, чтоб подзудить нас с тобой. А ты? Ну, будь ты пьяный, а то ведь совсем трезвый, а подумал бог знает чего, ты уж, наверно, в НКВД собрался. Так ведь? И Макар сдержанно засмеялся.
— Да нет! — Андрей вяло, но отрицательно качнул головой. — В НКВД я не собирался. Но вообще-то резануло меня… особенно насчет мировой с Гитлером. Он напал на нас, а мы, выходит, и сопротивляться не должны. Речь товарища Сталина вы же оба знаете. Разве он к этому народ призывает?
— Понятное дело! — поспешно, с удовлетворением согласился Макар, перебивая брата. — Кто же станет спорить? И мы с папашей, конечно, за войну до победы. Вот мы и дотолковались. А папаша тоже нехорошо о тебе подумал. Это вы, папаша, совершенно напрасно. Андрюша наш не из таких. Я же его знаю… он у нас добрый, славный, умный, образованный, понапрасну зла чужому не сделает, не то что своим родным.
Аникей Панфилович часто-часто заморгал. У него просто слов не находилось. Его не только удивляла, но восхищала резиновая гибкость старшего сына, весь опасный разговор, неудачно затеянный ими, перевернувшего вдруг вверх тормашками, да так здорово, так ловко, что и придраться не к чему, а главное, все у него получалось складно и мирно, как по писаному. «Ох и хитер же! Пожалуй, похитрей меня!» — думал Аникей Панфилович, испытывая удовольствие и гордость за старшего сына.
Посидев с полчаса, выпив еще стопку рябиновки, Андрей решительно поднялся, сославшись на усталость и позднее время. Уходя, пожелал отцу и брату спокойной ночи.
Когда он вышел и стукнула входная дверь сеней, Макар облегченно вздохнул.
— Пронесло, кажись! — полушепотом проговорил он и перекрестился, хотя в крест и в бога давно уже утратил веру. Покачав укоризненно головой, пристально посмотрел на отца. — Горе мне с вами, папаша, — немного погромче добавил Макар. — Разве можно этак-то прямо в лоб: Содом и Гоморра! С Гитлером мириться! Конечно, мы с вами будем ему, Гитлеру этому, помогать, а вот что перед Андрюшей враспояску пройтиться хотели — это наш с вами обоюдный ляпсус. «Как партия!» Вишь, папаша, какой он партейный! Да чего же ему не быть партейным? Около трех тысяч, если не все три, заколачивает в месяц — и работка не пыльная. Потрепался языком с кафедры — и домой! Попробовал бы он встать на мое место. Цельный день как белка в колесе… Слов нет, пост и у меня ответственный: завотделом промартели. Но жалованьишко не ахти какое. Действительно, всеми правдами и неправдами натягиваю иной раз тыщ до двух, но это же, можно сказать, незаконным путем, за это, того и гляди, за решетку попросят. А у меня двое детишек, их обувать, одевать… прокормить… Или взять к примеру ваше положение и подобных, — наклонился Макар в сторону отца, понижая голос. — За что вам сражаться против Гитлера? Чего вот вам, папаша, дала Советская власть? В нищего она вас обратила!..
— Истину говоришь… в нищего, как есть в гольтепу! Чего у меня теперича? Ничего нету! — уныло согласился Аникей Панфилович.
— Вот то-то и оно! — все тем же пониженным голосом продолжал Макар. — А разве вам, папаша, по вашему уму и расторопности сторожем быть? Вы грамотный человек, священное писание знаете назубок, любому протопопу сто очков вперед дадите по этой части. При другом режиме вам повсюду почет и уважение оказывали бы, хоть в деревне, хоть в городе… в передний угол сажали бы. А теперь, промежду прочим, вами командует какой-нибудь Свиридов. Кто он такой, этот Свиридов? Я и то помню: голодранец!
— Голодранец, самый настоящий голодранец! — подтвердил Травушкин, пьяно качнувшись всем корпусом, — И батька его шантрапой был, даже лошаденки не имел, и самому ему бедный комитет выдал в восемнадцатом. Кабы не бедный комитет — Митьке этому пахать бы не на чем было… А он тоже горло драл насчет земли: давай ему по закону, сколько полагается! В одну дудку они тогда с Петрухой Половневым дули. А зачем им нужна была земля, ежели они ее обработать не могли? С того времени все и пошло не как надо… шинтер-навынтер… с восемнадцатого году! И теперича изволь называть их: Митьку — Митрием Ульянычем, Петруху — Петром Филиппычем. Это бывшую-то гольтепу!