Тоболин взял у него портфель, положил на подоконник, а плащ повесил на крюк возле двери.
— Умыться не желаете? — спросил он гостя.
— Конечно, конечно. В поезде ехал, а от станции пешком… подзапылился.
Тоболин сводил Дарского на кухню. Вернувшись, Дарский поздоровался с Андреем за руку и сел к столу, но тотчас же встал, вынул из портфеля узкие длинные полоски бумаги, передал Тоболину.
— Гранки вашей статьи, Сергей Владимирович. Должен огорчить: альманах наш приказал долго жить, ввиду военного времени. Так что статья ваша не успела появиться в печати. Товарищ Лубков просил сказать вам, чтобы вы духом не падали и послали ее в один из московских журналов. Написана, говорит, превосходно.
Тоболин прочел записку от Лубкова, отложил ее и гранки в сторону.
— Неважно теперь! — махнул он рукой. — Я это предчувствовал.
— Пожалуй, я не совсем точно выразился. В сущности, альманах лишь временно приостановлен, — пояснил Дарский, беря двумя худыми, тонкими пальцами кусочек хлеба.
— Но что означает «временно приостановлен?» — сказал Тоболин. — Это может быть и год, и два, а то и больше.
— Ни в коем случае не два, — уверенно проговорил Андрей. — Современная война не может быть длительной.
— Я не столь оптимистично настроен. — Тоболин нахмурил свои черные брови, почти смыкавшиеся над переносьем. — Чтобы разгромить фашистские полчища, нужны и время и силы. — Он подвинул масленку к Дарскому: — Кушайте, пожалуйста!
— Но разве у нас мало сил? — возразил Дарский, глядя на Тоболина и беря нож в руку. — И потом, я думаю, что еще Третий Интернационал не сказал своего слова. Он может все народы, и в первую очередь немецкий народ, призвать к прекращению кровопролития, к братанию.
Дарский намазал масло на хлеб, откусил и запил чаем.
— Между прочим, такие же мысли и мне приходили в голову, — вставил Андрей.
Тоболин криво усмехнулся, качая головой.
— Интересное единомыслие. Но я держусь иной точки зрения.
— Какой же? — как-то нервно, встревоженно спросил Дарский.
— А той самой, что изложена в речи товарища Сталина.
Дарский неопределенно пожал плечами:
— Ну, это официальная позиция партии и правительства… и я не против. — И снова, взяв в правую руку стакан, начал запивать чаем хлеб с маслом с видом проголодавшегося.
Тоболин сердито сдвинул широкие брови:
— Как же не против, если думаете, что Третий Интернационал еще не сказал своего слова!
— А разве Третий Интернационал не может обратиться к народам с призывом о прекращении войны? — миролюбиво спросил Дарский.
— Значит, не может.
— Я человек беспартийный и всех тонкостей не знаю… — Дарский осторожно поставил на стол свой опорожненный стакан. — Но Третий Интернационал не может остаться в стороне, когда идет война.
— Он и не останется. Но призыва к прекращению войны и к братанию не ждите, Борис Дмитрич. Его не будет.
— Почему же?
— А с кем брататься? С современными гуннами? С фашистскими ордами?
— Как это — с кем? — Дарский весь возмущенно передернулся, и худощавое лицо его порозовело. — Немцы не гунны, а высококультурная нация, давшая миру Шиллера, Гёте, Гейне, Канта, Гегеля.
— Маркса, Энгельса, двух Либкнехтов, Фейербаха, Бебеля, Тельмана и многих, многих других, — с жаром выпалил Андрей.
Подогретый этой поддержкой, Дарский сорвался со своего стула и заметался по комнате, размахивая худыми руками. Он называл имена ученых, социологов, литераторов, композиторов прошлого и современных, доказывая, что нация, давшая таких великих людей, не может стать поголовно фашистской. Через головы фашистских заправил надо обратиться к немецкому народу… Все силы употребить, чтобы остановить войну. Война — гнусность, дикое варварство.
Андрей с напряженным вниманием слушал Дарского, который кое-что повторял из своего выступления на именинах Жихарева накануне войны. Этот худощавый литератор, своими впалыми щеками и высоким лбом с залысинами так похожий на Достоевского (для большего сходства недоставало ему только бороды), и тогда, на вечере Жихарева, понравился ему своей горячностью и оригинальностью мыслей, и теперь все, что он говорил, Андрею было созвучно.
Тоболин, повернувшись на стуле лицом к Дарскому, молча, спокойно наблюдал за ним, словно выжидал, когда он кончит. Но Дарский, казалось, завелся надолго. Он говорил горячо, убежденно, то и дело вспоминая факты из истории 1914—1918 годов. Приводил по памяти выдержки из решений Кинтальской конференции, лозунги большевистской партии о борьбе против империалистической войны, о превращении ее в гражданскую.