— А культ силы, «белокурая бестия» у Ницше — это что, по-вашему? Глубокие мысли? К чему ведут подобные «глубокие» мысли? Разве не к фашизму? А «падающего подтолкни»?
— Так у Ницше это все в философском плане… я бы сказал, даже в романтически-поэтическом.
— Уверяю вас, Борис Дмитрич, если бы этот полоумный философ встал из гроба, он с удовольствием облобызал бы ефрейтора Гитлера.
Тоболин поднялся, снял с полки толстую тетрадь в черном клеенчатом переплете, подошел к Дарскому и медленно, негромко прочитал:
— «Только мечтатели и люди простодушные могут утверждать, что человечество создаст все лучшее, если разучится воевать. В настоящее время нет иного средства, которое может внушить упадочным народам мужественную энергию… глубокую и безличную ненависть, хладнокровную жажду истребления, совершаемого с чистой совестью, гордое презрение к собственной жизни и к жизни близкого так хорошо, как это делает война». Это я выписал из произведения Фридриха Ницше «Человеческое, слишком человеческое». По-вашему, это тоже в романтически-поэтическом плане?
Дарский молчал.
Видно было, что возражения Тоболина охладили его полемический пыл, нарушили ход мыслей.
— Но мы с вами отклонились от главного пункта нашего спора, Сергей Владимирович, — после небольшой заминки проговорил он. — Вы ставите немецкий народ на одну доску с фашизмом и потому считаете бесполезным обращаться к нему с призывом о прекращении братоубийственной войны. Так ведь?
— Далеко не так, дорогой Борис Дмитрич. Откуда вы взяли, что я ставлю немецкий народ на одну доску с фашизмом?
— Ну как же! Вы считаете, что войной на нас идут фашистские орды. Но солдаты — немцы, венгры, итальянцы, другие… Что же они — все фашисты?
— Конечно, не все. Но творят-то они то, что нужно Гитлеру, Муссолини, фашистам… и по-фашистски ведут себя на войне. В этом смысле идут на нас именно фашистские орды. Пусть солдаты введены в заблуждение, обработаны, распропагандированы… от этого нам с вами не легче!
— Вот, вот! Распропагандированы! Значит, обратного содержания пропагандой можно и нужно подействовать на немецкую армию и народ. И не только немецкий… Надо призвать к прекращению бойни все народы, втянутые в эту войну… Объяснить всем, что война в наш век — дело, противное разуму.
— Вы неисправимый пацифист, Борис Дмитрич. Мы с вами на эти темы не раз уже спорили. Пацифизм, призывы к миру в то время, как гитлеровцы лезут напролом…
Дарский снова перебил:
— Но что же делать, по-вашему? Признать, что войны неизбежны, что их никто и ничто не может предотвратить, остановить?
— Признать, что мы, Советский Союз, ведем войну справедливую против агрессора, и биться с фашистами до последней капли крови! — напряженно глядя на Дарского, ответил Тоболин. — Вы же поймите: если мы, русские, вернее Советский Союз, не дадим отпор, начнем колебаться, Гитлер может победить. Представляете, что тогда будет? Он превратит и нашу страну, и всю Европу, а то и весь мир в застенок, и на земле воцарится такой мрак, по сравнению с которым мрак средневековья покажется солнечным утром. Фашисты сожгут всю русскую литературу. Не говорю уж о марксистской литературе, — ее они сожгут в первую очередь. Имена Маркса, Энгельса, Ленина и других марксистов они постараются на века вытравить из памяти народов. Заодно с книгами уничтожат миллионы советских людей под предлогом расовой неполноценности. Оставшихся от уничтожения трудящихся ввергнут в такое беспросветное рабство, перед которым рабство Древней Греции, Древнего Рима покажется пастушеской идиллией.
— А ну вас! — встревоженно произнес Дарский. — Вы таких ужасов наговорили… неизвестно, что и думать. Разве возможно такое в наш век?
— Почему же невозможно? Костры из книг они у себя уже жгли. Тысячи коммунистов уничтожены без суда и следствия, — сказал Тоболин.