— От Ильи? — спросила Лена, притрушивая сбоку. Комбинезон был не по ней, и она выглядела мальчиком-подростком в одежде старшего брата.
— От дяди чужого, — грубовато ответила Галя.
— Почему же не прочитала? Не рада разве?
— Некогда читать, кони как бы в рожь не залезли, — сказала Галя, надбавляя шаг.
Но кони еще не съели травы и о ржи пока не помышляли по своей недогадливости, хотя она стояла почти рядом. А может быть, девушкам удалось уже перевоспитать их за четыре дня?
— Смотри, какие они у нас с тобой стали умные! — сказала Галя. — Жуют себе травку, а ржи будто и не видят. Аленушка, за такую сознательность попоить их надо. Сгоняй-ка к ручью.
— А ты письмо будешь читать? Да? Подсади-ка, а то я не взлезу, — сказала Лена.
Галя молча подсадила ее на мухортого, отстегнула постромки обеих лошадей, сняла с них хомуты, подала Лене повод пегого, но насчет письма ничего не сказала.
— Письмецо-то потом покажешь? — улыбчиво подмигнув, просительно сказала Лена и стукнула в бока лошади своими короткими ногами, обутыми в бледно-желтые поршни из сыромятной кожи.
— Покажу, — пообещала Галя и многозначительно добавила: — Если можно будет.
— А почему же нельзя? — обернулась Лена.
— А может, в нем военная тайна! — строго, делая серьезный вид, ответила Галя. — Поняла? Да ты поживее, а то, если шагом, до вечера проканителишься.
— Знаем мы эти военные тайны! — с шутливой иронией сказала Лена и погнала лошадей трусцой.
Илья сообщал, что находится в танковом училище.
«Сколько продлится ученье, пока неизвестно, — писал он. — Ребята советуют мне отпроситься домой на трое суток. Особенно — Вася ваш. Но мне как-то неловко. Может, когда закончим курс обучения — наберусь смелости. Могла бы ты сюда приехать, но не велено в письмах называть город, в котором мы находимся».
Все письмо было выдержано в серьезном тоне. Илья сожалел, что вместо фронта попал в училище, сожалели и многие другие, по его словам, и Вася, но ничего не поделаешь. Говорят, приказ Верховного Главнокомандования.
«Мы боимся, что, пока нас тут будут учить, война кончится — и мы приедем к шапочному разбору».
В конце письма он просил Галю не горевать, не скучать, понять, что их разлучила война, что после войны они всегда, всегда будут вместе.
«Я крепко, крепко обнимаю тебя и несчетно раз целую. Пиши скорей ответ. Навеки твой Илья Крутояров».
Внизу приписка:
«Баян мой мы вместе с Васей отнесли к Григорию Петровичу — твоему брату, когда мы были в нашем городе. Напугали меня ребята, что с баяном я не попаду на фронт, что меня могут оставить где-нибудь в тыловой музыкантской команде. В письме Петру Филипповичу я забыл об этом написать. Так вот знай. Случится тебе быть в городе (а может, ты все-таки поедешь учиться?), то захвати его. После войны он нам пригодится».
Сидя на полке лобогрейки, Галя два раза прочитала письмо и вложила его обратно в конверт. Оно возбудило в ней массу воспоминаний, особенно о последних встречах с Ильей, о проводах.
Явственно представился митинг возле правления колхоза. На трибуне дед Афанас, Демин, Свиридов, и среди них Илья. Слабый ветерок слегка шевелит его светлый вьющийся чуб. Вот он взмахнул рукой, заговорил. Отчетливо зазвучал в ушах звонкий голос Ильи:
— Мы их, фашистов, в пух и прах разобьем!
И последнее прощание на железнодорожных путях перед вагонами, заполненными молодыми парнями, шумно разговаривающими, отпускающими острые шутки… Вагон, в который влезли сперва Вася, потом Илья, предварительно подав другу баян… Кислый запах зеленоватого паровозного дыма… и мотив песни, оборванной гудком.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
На одной небольшой станции эшелон поставили в тупик, а бойцов высадили и повели в интендантские склады, находившиеся в лесу, недалеко от железной дороги. Там всем выдали винтовки, подсумки с патронами, каски, суточную норму НЗ, черные пластмассовые медальоны, в которые вкладывались маленькие, свернутые в трубочку бумажки с домашним адресом.
Когда Ершов с задумчивым видом стоял в очереди за винтовкой и патронами, к нему подошел молодой человек в военном и весело сказал:
— Здравствуйте, Ершов! Издали узнал! — И подал руку. — Вас выдал богатырский рост. Вы, пожалуй, чуть ли не выше Маяковского! Ростом, конечно, — с улыбкой добавил он. — Узнаете меня?
Ершов вторые сутки жил под впечатлением последних минут прощания с женой. Воображение неотступно тревожила Наташа с простертыми вверх руками, и истошный голос ее: «Ой, Лешенька!» — все звучал и звучал в ушах. Он вздрогнул и смущенно ответил подошедшему: