— Узнал, конечно, Александр Михайлович!
— Я сильно изменился?
Ершов отрицательно крутнул головой:
— Я бы не сказал. Пополнели немного.
— Полнота — явление временное. Соцнакопление! Надеюсь, война освободит меня от нее.
Это был писатель Гольбах. В тридцать восьмом году он приезжал с бригадой поэтов в часть, где Ершов проходил военную службу. Политрук роты показал Гольбаху стихи Ершова. Они понравились и Гольбаху и другим членам бригады. На литературном вечере Ершов прочитал несколько своих стихотворений. Его, как и московских поэтов, красноармейцы наградили шумными аплодисментами. Вечер тот поднял настроение Ершова, укрепил его веру в себя, в свои способности.
«Неужели он помнит меня?» — подумал теперь Ершов, глядя на Гольбаха, полное, с небольшим загаром лицо которого простодушно сияло благожелательной улыбкой. На нем было новенькое с иголочки командирское обмундирование, блестящие хромовые сапоги, планшет, фотоаппарат на узком ремешке, накинутом на плечо… И на воротнике бордовая шпала. Старший политрук.
Несмотря на то что Гольбах поздоровался с ним попросту, Ершов с трудом удерживался, чтоб не козырнуть.
— Вы почему же рядовым едете? — спросил Гольбах.
— Не воевал еще, — ответил Ершов. — Возможно, там присвоят какое-нибудь звание. — Он кивнул в сторону запада.
— Рассуждение правильное, — серьезно сказал Гольбах. — Каждый солдат в своем вещмешке маршальский жезл носит. Но все же думаю, что с вами простое недоразумение. У вас же среднее образование, вы уже служили в Красной Армии. Я ведь тоже еще не воевал, а мне старшего политрука присвоили.
— Вы — совсем другое дело, — почтительно произнес Ершов. — Писатель!
— А вы — поэт!
— Какой же я поэт? Откуда это видно?
— Бросили стихи писать?
— До войны писал, а теперь не до стихов.
— Отсталая и даже вредная мысль! — черные тонкие брови Гольбаха чуть дрогнули. — Надо и теперь писать. Мечта Владимира Владимировича, «чтоб к штыку приравняли перо», в нашей стране давно осуществилась.
— Нет, Александр Михайлович, сейчас не до стихов. Мне сподручней все-таки штык.
— Совсем, совсем примитивное рассуждение, Ершов, страшно примитивное! — помрачнев, с сожалением проворчал Гольбах. — А я подумал было, не поговорить ли с начальством, чтобы вас в газету направили.
— Не надо, Александр Михайлович. Я убежден, что должен сражаться не пером, а штыком. Мое перо еще слабо… не отточено… Кто будет читать слабые вирши никому не известного пиита? Может ли быть польза от моих незрелых творений? Не подумайте, что недооцениваю… «Я знаю силу слов, я знаю слов набат» и отлично понимаю роль поэзии в войне с фашизмом. «Певцы в стане русских воинов» нужны будут и в наше время. И они найдутся, они у нас есть… но я?! Нет и нет! Мое место только там, на передовой! — Ершов опять решительно качнул головой в сторону запада. — Хочу именно — штыком! Штыком и пулей… И сам… сам. Понимаете?
— Ну, если так, то это, конечно, другое дело, — смягчаясь, проговорил Гольбах. — Но насчет газеты мы после поговорим. Я постараюсь еще повидаться с вами… на фронте! А пока будьте здоровы! Желаю вам всего, всего хорошего.
Гольбах с чувством пожал руку Ершова и не спеша пошел через большую поляну в сторону приземистого одноэтажного здания, загороженного, как и склады, свежесрубленными ветками деревьев, очевидно в целях маскировки.
…До Брянска ехали мирно, хотя медленней, чем хотелось бы. Часто приходилось стоять на станциях, пропускать поезда. Ершов, глядя на обгонявшие платформы с орудиями и грузовыми машинами, невольно думал, что на фронте, наверно, нужда в орудиях и машинах больше, чем в людях. Но поезда, идущие навстречу, наводили на совсем уж мрачные мысли. Платформы и вагоны этих поездов были с заводскими станками, с людьми — мужчинами, женщинами, детьми. Их увозили на восток. Значит, дела наши на фронте неважные. Каковы же они, эти дела, — бойцам не объясняли, а от эвакуированных узнавали они не много: наступает немец! А где, как наступает — никто толком не знал и рассказать не мог.
По обеим сторонам тихий, зеленый лес. Место ровное, без насыпей. Одноэтажный деревянный вокзал с красными стенами и красной крышей, несколько такого же цвета одноэтажных домов, за семафором — путевая будка в зеленых кустах защитных посадок.