— Ершов! Ты с ума спятив!
Но Ершов с охотничьим азартом поспешно вложил новую обойму, готовый к поединку с невидимым врагом. С врагом, который нагло и коварно, не в бою, а как бы из-за угла, хочет убить его! «Посмотрим, кто кого!»
Скиба подполз слева к самому плечу Ершова и почти в ухо сдавленно прохрипел:
— Шо же ты робишь? Не велив же лейтенант стреляти.
И только теперь Ершов вдруг опамятовался: действительно, стрелять не велено. И начал потихоньку пятиться за стенку, к бойцам. Скиба, проворно обогнав его, пополз впереди. Приблизившись к бойцам, молча стоявшим на том же месте, оба встали.
— Ершов, — проговорил Скиба задыхающимся голосом, — треба двигать к своим, не то нимцы застигнуть нас туточки.
— Боишься плену? — негромко спросил Горелов.
— Боюсь, — откровенно сознался Скиба.
— Чудак! Чего его бояться, плену-то? — сказал Крючков громко, словно бы для того, чтобы его услышали на «том берегу». — В плен попадешь, — может, живым выберешься из этой чертовой заварухи.
— Как твоя фамилия? — сердито спросил Ершов.
— Зачем тебе моя фамилия? — огрызнулся Крючков. — Донести хочешь?
— Зачем доносить? Я и без доноса на первый раз могу морду тебе набить для вразумления.
Чернов негромко заметил:
— Крючков его фамилия. Слушай, Крючков! — обратился он к бойцу. — Мы с тобой на боевом задании… и за такие твои слова… дурацкие слова, тебе действительно нужно морду набить. Кто же воевать будет, если мы с тобой в плен подадимся?
— Да с чем воевать? — с жаром и опять громко возразил Крючков. — Ты же, Чернов, сам видал… у немца уйма техники всякой, оружия. Лупит он нас и с земли и с воздуха, в хвост и в гриву.
— Да ты кто такой? — возмущенно проговорил Ершов, надвигаясь на Крючкова.
— Я — рядовой боец… и уже повоевал… насмотрелся и натерпелся, — холодно и спокойно ответил Крючков. — А вот кто ты? Пороху еще не нюхал, уже командуешь, в начальники лезешь. Ты, Ершов, не ершись. Погоди, хватишь горячего до слез — другие песни запоешь.
— Не беспокойся, не запою! Но ты, Крючков, не красноармеец, а дерьмо собачье! Не воевал ты, а драпал! Ишь, в плен ему захотелось! Вот такие, как ты, и сдают фашистам города наши!
— Хватит вам спорить, — вмешался Скиба. — Ершов! Давай команду скорей до своих двигать.
— Как это двигать? — возразил Чернов. — Мы на прогулку, что ли, пришли! — и он быстро взобрался на крышу.
Отодрав семь досок, сбросил их и топор, сам слез, сказал:
— Вот теперь можно двигать! Забирайте доски, — обратился Чернов к бойцам. — На каждого по две.
Фашист больше не стрелял.
Ершов пустил всех впереди, а сам пошел «замыкающим», опасаясь, чтоб не отстал кто-нибудь. У каждого на одном плече были доски, на другом винтовка. Шли молча. Ершов думал: «Доложить командиру взвода о Крючкове или самому поговорить с ним посерьезней? Если доложить, то ведь и вправду вроде доноса получится, а Крючкова могут сильно наказать. Помолчу. Может, он сгоряча сболтнул». Дошли благополучно. К полночи бойцами взвода Снимщикова вся баня была разобрана до основания и перенесена к месту, где было отрыто углубление для блиндажа. И все было сделано спокойно, бесшумно. С немецкой стороны стрельбы больше не было, и Ершов даже подумал: «А может, я подстрелил все-таки фашистского поганца?» При этой мысли ему становилось немного легче, а нагоняй, полученный им от командира взвода за самовольную стрельбу, казался несправедливым. «Сказать об этом Снимщикову? Но чем докажешь, что ты действительно подстрелил гитлеровца?»
Когда строили блиндаж, Скиба временами бубнил:
— Хороши бревешки! У нас таких нема. Даже на хату не найдешь, а тут баня. Лесу уйма, вот и не жалеют. На баню-то можно было и похуже.
Горелов негромко, раздумчиво отзывался:
— Бревешки хороши! Дубовые! Крепче кирпича. Простого кирпича век — девяносто лет. А бане этой стоять бы лет сто, не меньше. Я знаю! Плотник я! И вот какая хреновина получается, дорогой ты мой Кузьма: строил я фермы, сараи, избы. Приходилось и бани. И все время строил! А тут ломаю, рушу, вековечную постройку рушу. А строю чего? Какую-то барсучью нору. Война! Спрашивается: какой черт их выдумал, войны-то? Зачем они?
— Не мы же начали, — сказал Скиба.
Горелов вздохнул:
— Так-то оно так, да нам-то с тобой от этого не легче.
Проснувшись ранним утром, Ершов некоторое время лежал неподвижно, смотрел на стены окопа, черные сверху, темно-желтые от глины снизу, на нишу, в которой лежали РГД, стояли противотанковые бутылки, на полоску пепельно-серого неба. И никак не мог прийти в себя. Слишком нереален был переход от сновидения к действительности. А приснились ему Наташа и дочка Катя. Дочку он нес на плече по берегу Приволья, а Наташа шла рядом. А на лугу белые цветы. И вот проснулся. Но это же была настоящая жизнь, а не сон! Сон — окоп, РГД, винтовка, бутылка с горючей жидкостью. И от этого сна не проснешься. Нет!