«Птицы небесные не сеют, не жнут», — вспомнил Ершов слова из евангелия, которые мать просила его читать ей вслух. Она была религиозная, его родная мать, любила слушать священное писание, так как самой ей по неграмотности оно было недоступно. И наверно, ей доставляло немалое удовольствие не столько само это писание, сколько то, что слышала его из уст родного сына, ставшего таким большим грамотеем в свои десять-одиннадцать лет и читавшего нисколько не хуже приходского псаломщика.
«Ох, мама, мама! Могла ли ты думать, что сыну твоему, так же как и мужу, придется воевать с немцами? Нет, не могла ты этого думать. Да и сам я не думал. Надеялся на мир. Чернов прав. Все надеялись. И я мечтал в университете учиться и стихи писать. А теперь вот не до ученья и не до стихов. Да, да! И стихи нейдут на ум. Ничего я сейчас не могу делать, кроме как воевать. Может, прав тот, кто сказал: «Когда гремят пушки, — умолкают музы». Я даже журналистом не могу стать. И напрасно товарищ Гольбах хлопотал, ни в какую редакцию я не пойду. Винтовка и пулемет — вот мое оружие!»
Горелов и Скиба проделывали в бруствере выемку для пулемета, стараясь так копать землю, чтобы она не сыпалась в окоп.
Ершов посмотрел на их работу и сказал:
— Правильно. Продолжайте. А я пока пару писем напишу.
Но написал не два, а три письма. И это были его последние письма с фронта. На следующий день немцы начали наступление, и Ершова, почти в начале боя, ранило, он был доставлен в медсанбат в бессознательном состоянии.
А письма его — Половневу Петру Филипповичу, жене Наташе и Александру Гольбаху — в день боя полевой почтой пошли по назначению. Между прочим, в письме Гольбаху он наотрез отказался пойти на газетную работу, мотивируя отказ свой неподготовленностью к ней.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
На пятый день уборки Галя обогнала Ксению Рыбалкину на целых полгектара. Когда бригадир Мурашкин объявил об этом всей бригаде, Ксения потребовала немедленной проверки. Мурашкин сказал, что не верить нельзя, потому что замеры загонов делал Сергей Владимирович, а он человек грамотный, ошибиться не мог. Тоболин к тому времени уже уехал домой. Верно или неверно записана выработка Гали, без него выяснить невозможно было. Тогда Ксения взяла треугольную саженку Мурашкина и быстро зашагала к скошенным загонам. Галя и Лена — за ней, а вслед поплелся и Мурашкин, бормоча на ходу, что теперь уже сумеречно и, пожалуй, не найти, откуда Галя сегодня начала. Но Ксения без труда нашла отметку — небольшую тальниковую веточку с еще не успевшими засохнуть узкими продолговатыми листочками, воткнутую поутру самим бригадиром. Она молча по-мужски вертела саженку, а девчата на расстоянии шли за ней. Бригадир стоял возле талинки и наблюдал со стороны.
Отметив ширину скошенного Галей, Ксения на минуту остановилась: наверно, прикидывала в уме размер площади (длину загонов Ксения знала), потом так же молча погнала саженку в обратную сторону.
Надвигался тихий летний вечер. Над линией горизонта, там, где недавно потонул тускло-красный шар солнца, небо было светло-розовым, а повыше оно казалось лимонно-зеленоватым. Восточная половина тонула в темно-фиолетовой глубине, в середине которой уже мигала еле заметная точка какой-то звезды. От скошенного поля густо тянуло хлебным духом и запахами полынка и разнотравья.
Мурашкин стоял и думал о том, какой сегодня хороший вечер и как хорошо было бы сейчас растянуться на свежей соломе, а приходится канителиться из-за этой неугомонной девки Ксении. Ох и заядлая! Вишь как ее за живое задело, — кажется, второй раз меряет!
— Ну что? — спросил он шутливо, когда Ксения одним концом саженки уперлась в тальниковую ветку, возле которой он стоял.
Девушка остановилась, недоуменно покачала головой в белом платочке.
— Получается так, как записано, — в раздумье проговорила она. — Но все равно не верится… Что-то тут не так, Антон Прокофьич.
Лицо Мурашкина сразу посерьезнело.
— Если сходится, то чего же тут не так? — сказал он с еле сдерживаемым раздражением.
— А разве эту вашу веточку не мог кто-нибудь переставить? — с подковыркой спросила Ксения.
— Кто же это? — вызывающе наступая на нее, с возмущением вскрикнула подошедшая Лена. — Уж не мы ли с Галей? А может, Антон Прокофьич?
— Ни вас с Галей, ни Антона Прокофьича не виню и не подозреваю, — сухо сказала Ксения. — Но что такое эта веточка? — Она повернулась лицом к бригадиру. — Надо бы колышки вбивать, Антон Прокофьич, — они надежней были бы. А веточку и переставить можно совсем незаметно и просто выдернуть или затоптать, машиной смять.