Сергей надеялся, что Люба, некогда восхищавшаяся героическими подвигами жен декабристов, знавшая чуть не наизусть поэмы Некрасова о них, поддержит его. Но оказалось, что он плохо знал свою невесту. Правда, она не осудила его и ослом не назвала, но насчет донкихотства сказала, что папа ее, конечно, отчасти прав. Ничего не случилось бы, если бы Сергей и не поехал в деревню. Это же народничество, которое теперь не в моде. Что касается ее, то она, к сожалению, не может последовать за ним. Она родилась и выросла в городе, о деревне представления не имеет… и потом, папа уже устроил ее на работу в краеведческий музей.
— Просто неудобно получится. Я понимаю, тебе тоже неловко теперь отказываться. А через год вернешься, и тогда мы поженимся. К тому времени мой фатер поостынет и сменит гнев на милость.
Тоболин не собирался возвращаться через год. Решение Любы остаться в городе, выражение «народничество теперь не в моде», ее надежды на его возвращение не понравились ему. Но он любил ее и не мог сразу порвать с ней из-за несходства во взглядах на работу в деревне, хотя отлично сознавал, сколь принципиально и серьезно это несходство. Втайне он надеялся, что не больше как через год Люба сама приедет к нему, ведь она же любит его искренне, по-настоящему, уж это-то он знал точно. Она ни за что не выдержит долгой разлуки с ним. А до той поры он будет приезжать в город почаще… на свидания.
И, не сопя, не ссорясь, согласился с ней, а она дала ему клятву в вечной любви и верности.
В первый год в их отношениях все оставалось по-прежнему. Тоболин не менее двух раз в месяц наведывался в город, с вокзала звонил Любе по телефону, и они уславливались о месте и времени встреч. Родители, разумеется, не знали и не должны были знать об их свиданиях. А на второй год, по зиме, однажды, когда он позвонил, Люба сказала ему суховатым тоном, что просит простить ее, но она вышла замуж! Не оставаться же ей старой девой. Тоболин не поверил: «Ты разыгрываешь меня, Люба!» — «Нет, Сережа, это совершенно серьезно. Мы уже записаны в загсе… Неделю назад».
— Кто же он? — спросил Сергей.
— Вася Тараканов…
Вася Тараканов! Тоболин знал его: сын профессора математики. Парень, в общем-то, неплохой.
— Тоже, значит, на букву Т, — не соображая, что говорит, произнес он, с трудом удерживая навертывавшиеся на язык тяжелые оскорбительные для Любы слова.
— Ага! — наивно ответила Люба. — Но ты не сердись на меня, пожалуйста. Ну что же теперь делать, раз так получилось.
— Да, действительно, делать теперь нечего, — Тоболин тяжело, длинно вздохнул в трубку. — Выходит, что вы в свадебное путешествие скоро отправитесь?
— Зачем ты шутишь, Сережа? — сказала Люба. — Не думай, что мне легко. Ты сам во всем виноват.
— Конечно, конечно… Я виноват.
— Вот ты опять шутишь…
— Какие уж тут шутки! — минорным тоном сказал Тоболин. — И как же это так у тебя быстро вышло? Всего две недели назад мы виделись… и ты тогда ни слова, и вдруг… Может, не я шучу, а ты шутишь? Приезжай на вокзал, поговорим.
— Нет, нет, Сережа, я не шучу… И ты прости… но не ищи, пожалуйста, встреч со мной.
Тоболин с минуту молчал, слушая ее прерывистое дыхание: она ждала, что он скажет. И он сказал наконец, взволнованно и глухо: