Григорий с сомнением покачал головой:
— Вряд ли что выйдет… Спровадят тебя восвояси подобру-поздорову.
— Ну почему спровадят? Я же теперь не на паровозе, а машинист-инспектор. Вполне заменимый. Вместо себя начальнику депо привел опытного дедка… он до пенсии как раз и был инспектором. Дедок страшно рад.
Сидоров говорил негромко, но так быстро, что Половнев не без труда улавливал смысл его речи.
— Все равно ничего у тебя не выйдет, — уверенно сказал Григорий. — Тут у них порядок строгий. С нашего завода многие пытались этак-то… возвращали обратно, причем рядовых слесарей, токарей… может, ты и проскочил бы, если бы не был знаменитым, — Григорий дружелюбно похлопал приятеля по плечу. — Военком-то отлично знает, кто такой ты есть.
— Так я и не скрываю, — потускнев, проговорил Сидоров. — И на кой леший она привязалась ко мне, знаменитость эта? — В голосе его прозвучало искреннее огорчение. — Не гонялся я за ней… и вовсе не нужна она мне!
— Нужна или не нужна — теперь значения не имеет. Она, брат, не лапоть, с ноги не сбросишь.
Сидоров действительно об известности никогда не думал и не хлопотал. Она как бы сама пришла к нему. Работая на товарном паровозе, он достиг большого по тому времени мастерства в вождении машины и в экономии топлива. Однако сам не считал такое достижение чем-то особенным. «Средняя техническая скорость сорок пять километров вместо плановых тридцати семи — не так уж много, — думал он. — Будь паровоз посильней — и больше можно дать».
Но о нем начали говорить, писать в газетах, ставили в пример другим. А весной тридцать восьмого вызвали во ВЦИК, и сам Михаил Иванович Калинин приколол к его пиджаку орден Трудового Красного Знамени.
«Неужели же Половнев прав… и меня могут «затормозить» из-за этой самой «знаменитости»?» — с тревогой подумал Сидоров.
Не успели они продвинуться шага на два, на три (очередь во врачебную комиссию начиналась, вернее, кончалась у приемной комнаты), — открылась дверь кабинета, и штатский с бородкой громко позвал:
— Митропольский!
— Здесь! — бодро отозвался из густой людской массы приятный, сочный, как у артиста, баритон.
Перед Митропольским расступились, и он не спеша, важно проследовал к полуоткрытой двери кабинета — в белой рубашке с вышитым воротом, полнотелый, цветущий, с чуть приподнятой кудрявой головой, на которой повыше затылка светлела плешинка покрупнее серебряного рубля.
Половнев и Сидоров, дотоле не замечавшие Митропольского, многозначительно переглянулись.
— Либо тоже доброволец? — сказал Сидоров, удивленно пожав одним плечом.
— А ты думал как! — загадочно улыбнулся Половнев.
— Никогда не ожидал! — пробормотал Сидоров. — Ты же помнишь, что это был за человек… единственный во всем техникуме. Бывало, привезет чего из дому — и все сам сожрет украдкой… Не верится, чтоб такой добровольно на войну пошел.
И, словно в ответ на сомнение Сидорова, из слегка приоткрытой двери кабинета донесся громкий баритон Митропольского:
— Позвольте, товарищ военком! Почему же рядовым политбойцом?! Я — инженер по образованию… винтовку в руках отродясь не держал.
— Пройдете лагерный сбор, там вас подготовят, — лениво и скучновато прогудел голос военкома.
Кто-то изнутри плотно прикрыл дверь. Как пошел разговор дальше — Половнев и Сидоров не могли услышать. Но и того, что они услышали, было вполне достаточно. На какое-то время они оба как бы остолбенели. Половнев опомнился первым. Качнувшись всем корпусом назад и слегка задрав кверху скуластое лицо, он вдруг раскатисто захохотал.
— А ты угадал, Костя! Вот типус! Ох и влип же он! — сквозь смех говорил Григорий.
— Чего же тут смешного? Таких бить надо, а ты смеешься, — сердито скороговоркой проворчал Сидоров.
— Ну как же! — весело воскликнул Григорий. — Он же хотел добровольцем… надеялся должностишку повольготней получить. И меня одобрял: правильно, мол, делаешь, что добровольцем идешь, можно получше устроиться. А его — политбойцом и рядовым! Слыхал, что ему военком сказал?
— Разложился человек, а тебе смешно, — сердито ворчал Сидоров. — Разве такой будет воевать?
— Будет воевать! — угрюмо заметил стоявший рядом с Половневым и Сидоровым мужчина лет сорока, с маленькими черными усиками. — В лагерях, а потом на фронте его просолят, чтобы дальше не разлагался.
В это время Митропольский вышел из кабинета — хмурый, расстроенный. Ни на кого не глядя, поспешно протискался к выходу. Теперь перед ним уже не расступались.