Половнев перебил Володю:
— Тетя Лиза говорила? Чего-то она не поняла. По партмобилизации я.
— Она от соседок узнала… будто вы в обком ходили.
«Черт бы их побрал, соседок этих! Пронюхали откуда-то! Не иначе, из друзей моих кто-то проболтался! Ну, леший с ними».
— Но если от соседок, то это же слухи, Володя! Не носил я никаких заявлений. Не такие мои годы, чтобы под алыми парусами романтики по неизведанным морям плавать! И тебе, Володенька, не советовал бы я парусами этими увлекаться! Война, дружок, не романтика! Не спеши. Придет твое время. А пока учиться тебе надо.
Сказал и невольно вспомнил: «Мне тоже советовали учиться!»
— Напрасно вы так, дядя Гриша! — Володя вдруг помрачнел, полные губы его обидчиво дернулись. — И паруса ни при чем! Я отлично все понимаю. И вас одобряю. А тем глупостям, которые о вас во дворе некоторые женщины болтают, не верю.
— Что еще за глупости? — спросил Григорий.
— Да будто в добровольцы вы записались не от хорошей жизни… будто у тети Лизы ужасный характер и вы готовы хоть на край света сбежать от нее. Это же чепуха! Я-то знаю тетю Лизу.
Тут Половнев не выдержал и так расхохотался, что близ стоящие с любопытством оглянулись на него. Григорий вообще был смешливым и веселым человеком. Засмеялся и Сидоров — молчаливый свидетель разговора Половнева с юношей.
— Значит, не веришь этим глупостям! — успокаиваясь, сказал Григорий.
— Так подобные женщины — просто мещанки, дядя Гриша! Им недоступны «души высокие порывы», они вроде гагар из горьковского «Буревестника»: «Гром ударов их пугает!»
— Именно, именно! — весело подтвердил Половнев, и овсяные брови его слегка подрагивали над смеющимися серыми глазами. — Насчет гагар ты в самую точку влепил, дружище Владимир. Но все-таки посоветоваться с отцом тебе не мешало бы. Отец есть отец, и с ним полагается считаться. Ну, будь здоров!
Половнев и Сидоров пошли по улице к пивному ларьку, у которого тоже была порядочная очередь.
— Может, не будем? — спросил Половнев.
— Надо! — твердо ответил Сидоров, и они встали в очередь.
Помолчав, Половнев, восхищенно улыбаясь, сказал:
— Видал, какая молодежь у нас подрастает!
— Молодежь чудесная, — с готовностью согласился Сидоров. — Только напрасно ты этак с Володей-то. Парень на подвиг идет, а ты ему про какие-то алые паруса! «Несовершеннолетний»! Понятие о совершеннолетии — вещь довольно растяжимая. Бывший наш с тобой дружок Митропольский совершеннолетний, а толку что? И насчет того, чтоб парень с отцом посоветовался, — тоже ты зря! Отец, конечно, будет против.
— А ты — за?
— Я — за! — сурово хмурясь, ответил Сидоров. — Не знаю, как военком…
— А если бы ты был военкомом? Всех таких Володь, наверно, на фронт погнал бы.
— Не всех, с разбором, конечно. И не погнал бы, а добровольно которые — не задерживал бы.
— А о том не думаешь: что они, такие, несовершеннолетние, будут делать там… на войне? Они же почти дети еще!
— Но Володя-то умней нас с тобой: он верно насчет Гайдара сказал.
— Ах, Гайдар, Гайдар! Ведь он все же исключение. И потом — совсем иная обстановка и эпоха. И война иная. Нет, мне очень хотелось бы, чтобы поколение Володи не попало в огонь этой войны. Оно — смена и надежда наша. Ему — коммунизм строить.
— Мало чего нам с тобой хотелось бы! — скороговоркой возразил Сидоров. — А если она сама, то есть молодежь вот такая! Они ведь и помимо военкоматов ухитряются на фронт попасть.
Ни Сидоров, ни Половнев и думать тогда не могли, что именно поколению Володи придется все-таки не только воевать, но и гнать фашистов восвояси.
Поезд прогрохотал по железнодорожному мосту и помчался сквозь Князев лес. Григорий стоял у настежь открытой двери и смотрел, как деревья, зеленые небольшие поляны, освещенные ярким летним солнцем, медленной каруселью поворачивались назад. Справа, за лесом, километрах в четырех — Даниловка, поля колхоза «Светлый путь». Там прошло детство Григория, там — его мать, отец, сестры, с которыми он так редко и мало виделся. «Все вроде некогда!» — покаянно думал он теперь.
Последний раз Григорий был в Даниловке летом тридцать девятого. С женой и дочкой. Хорошо они тогда отдохнули! Весь его отпуск провели у родных. Григорий ловил с отцом рыбу. Иногда бывал в кузнице, работал молотком — помогал отцу. Помогал и в колхозной работе: косил, убирал сено. Была как раз пора сенокоса. В сороковом тоже собирался провести отпуск в Даниловке, но выдали ему за ударную работу бесплатную путевку в железнодорожный дом отдыха, что в Алупке, и жена уговорила поехать туда всей семьей. Ну что такое Алупка? Море, дворец Воронцова, парк! Чудесный парк, конечно. И вообще на юге все интересно, красиво. А разве речка Приволье, село Даниловка, люди ее, девять десятых которых знают и помнят тебя, приветливо кланяются, как другу, — хуже Алупки? И если по совести, то он вскоре пожалел, что променял Даниловку на Крым, заскучал было. Но тут подъехал Сидоров. Стало веселей, и они подружили как бы заново, пожалуй, покрепче, нежели в школе ученичества. Были они теперь не парнишками, а зрелыми людьми; кроме воспоминаний о годах совместной учебы, нашлись общие мысли, чувства. Чуть не каждый день играли в шахматы с переменным успехом. Впрочем, Григорий был посильней, но так как Сидоров болезненно переживал поражения, то приходилось иногда сводить вничью и даже намеренно проигрывать, разумеется «тонко», чтобы партнер не догадался. Дело в том, что игрок Сидоров был неплохой, но любил он красивые, замысловатые комбинации и из-за этой любви нередко попадал в трудные положения: увлечется своим планом, а как и что делает партнер — недоглядит.