Сидоров кивнул:
— Ага. Меня из-за него раньше и в армию не брали.
— А теперь почему же взяли?
— Да второпях, что ли… не обратили внимания, хотя в военном билете написана статья. Ну, а я промолчал. Раньше сам заявлял, потому и замечали. Да и небольшое оно у меня…
— Почему раньше говорил, а теперь не сказал?
— Раньше в армию не хотелось. Не люблю я военной муштры. И дисциплину военную не уважаю. Ни тебе выпить, ни тебе закусить. Надо сходить куда-нибудь — не пускают. Нарушил дисциплину — на гауптвахту сажают… на хлеб и воду… или на кухню — картоху чистить. Рассказывал мне один дружок. Он срочную службу отбывал. Строгости, говорит, невозможные. На губе посидеть — куда ни шло, вроде отдыха. Но картоху чистить! Ох и не люблю. С детства не люблю.
Григорий усмешливо посмотрел на Сидорова:
— Ну ты и чудак! Ты всерьез или разыгрываешь меня?
— Зачем же мне тебя разыгрывать? Правду, сущую правду говорю, хотя и не всю. Есть у меня и еще одна недоделка моих родителей.
— Что за недоделка?
С видом заговорщика Сидоров негромко, почти шепотом, сообщил:
— Левая нога чуток покороче… совсем немного, а покороче.
Григорий весело засмеялся:
— Не городи чепухи, Костя. Мы же учились вместе… Никогда я не замечал. Ты бы прихрамывал, если б она была короче!
— Серьезно, Гриша. Как же-ты мог заметить… Ботинки или сапоги у меня всегда были опортодические.
— Ортопедические, — поправил Григорий.
— Во-во! Ортопедические. Железнодорожная комиссия и то не замечала.
Григорий озабоченно покачал головой:
— Выходит, друг, совсем ты недоделанный. Как же ты воевать будешь?
— А я и не собираюсь воевать ногами. Для войны — голова, руки, глаза. В стрелковом кружке лет десять состоял. Первый стрелок. Призы брал.
Под вечер поезд, в котором ехали Половнев и Сидоров, остановился на станции Л. Тут железная дорога раздваивалась: одна сторона ее поворачивала на запад, а другая — на восток. Сидоров первый заметил, что поезд их пошел к востоку. Как машинист, он отлично знал не только всю дорогу, но даже маленькие станции на ней.
— Гриша, — полушепотом пробормотал он, — куда же нас везут? Ведь если на фронт, отсюда можно только направо… а поезд идет налево.
— Не может быть, — тоже тихо сказал Половнев.
Они оба подошли к полуоткрытой двери. Но Григорий дороги не знал, он видел только, что поезд идет по открытому полю.
— Ты опять меня разыгрываешь, Костя?
— Честное слово. Я дорогу эту изъездил вдоль и поперек…
— Ну, давай помолчим, — сказал Григорий. — Может, это маневры?
— Какие же маневры… Километра четыре уже за семафор отъехали… И вишь, скорость-то какую он взял… не маневренная скорость, Гриша!
В вагоне тихо и сумеречно: освещался он одним фонарем, подвешенным к потолку. Никто, кроме их двоих, ничего, похоже, не подозревал. Очевидно, все по-прежнему убеждены, что едут на фронт. Но на рассвете бойцов высадили на какой-то маленькой станции и, выстроив, привели через пшеничное поле в корабельный дубовый лес и разместили в белых палатках летнего лагеря. Было объявлено, что всем предстоит пройти ускоренную военную подготовку. При распределении по палаткам Сидоров по счету не попал вместе с Половневым, его поместили в следующую, рядом.
В шесть утра по сигналу рожка на завтрак командиры отделений привели их в столовую. На песчаной земле стояли длинные столы, за каждым из которых на таких же длинных скамьях усаживалось два отделения: одно — с одной стороны, другое — с противоположной. Над столом — толевая крыша на высоченных столбах. Стен в столовой не было. На завтрак дали пшенную кашу с бараньим салом, граммов по триста черного хлеба, по кружке чая и по четыре кусочка пиленого сахара. Сидоров, сидевший по другую сторону стола почти против Половнева, сообщил, что видел Митропольского.
— Физия у него кислая, — говорил он. — Словом, вид приговоренного… А еще знаешь кого я видел? Парнишку того, Володю, с которым ты разговаривал на дворе военкомата. Он во второй роте.
— Не может быть! — удивился Половнев. — Прорвался-таки!
После завтрака их вывели на плац. Это была квадратная обширная поляна в лесу. Обученье началось с шагистики и поворотов на ходу.
То, что Володя Лубков «прорвался» в ряды армии как доброволец, сильно взволновало Григория. Этого умного, развитого парня почему-то чувствовал он близким, родным вроде племянника или брата. И теперь мысль, что через какое-то недолгое время, заодно со взрослыми, Володя будет отправлен на фронт, пугала его, требовала вмешательства.