После ужина Григорий пошел к комбату. Комбат приказал сейчас же вызвать Володю. Чтобы не зародить в парне плохого чувства к себе, Григорий попросил не ссылаться на его сообщение, а его самого отпустить.
— Понимаю, — сказал комбат и отпустил Григория.
Утром Григорий узнал, что Володя Лубков направлен в трехгодичное военное училище в Алма-Ату. «Вот и хорошо, — подумал Григорий. — Пока он будет учиться, война закончится». Но и на этот раз «предвидение» его было ошибочным.
Выяснилось при этом, что Володя в паспорте своем исправил год рождения, в чем он сам признался. Когда комбат стал пробирать его за подделку, парень гордо заявил:
— Я же не в шкурных интересах.
О перемене в судьбе Володи Григорий написал его отцу. От Сидорова же свое вмешательство утаил. Сидоров узнал об этом месяца два спустя, уже на фронте.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
…И снова обыкновенный товарный вагон. Верхние и нижние нары из свежих сосновых досок, пахнущих смолой. На каждых нарах по десять человек, а всего в вагоне — сорок. Но никто не сетовал: в тесноте не в обиде. Каждый понимал: война!
Все красноармейцы в том же новом обмундировании и в тех же новых кирзовых сапогах, в которых ехали в лагеря. Обучались в старом, поношенном. Едут опять пока без оружия. Сказано, что вооружат в пути, а где — неизвестно. Однако это никого не тревожило. Были уверены, что теперь уж обязательно направили их на фронт, а туда безоружными не повезут.
Оживленные разговоры. Но нет уж того ухарского настроения бесшабашности, какое было, когда ехали в первый день в лагеря. Никто не пляшет, а гармонист играет только песни. Их поют часто. Вот кто-то грустновато звонким, чистым голосом затягивает:
Его поддерживают несколько голосов — басы, теноры, альты, — и вагон загудел слаженным хором. Григорий Половнев, сидевший на верхних нарах, тоже подтянул. «Товарищи мои, дорогие мои! Что нас с вами ждет?» — с теплым чувством неожиданно подумал он, окидывая каким-то необычным подобревшим взглядом своих серых глаз бойцов, с которыми не просто сжился, а буквально сроднился.
Пели с подъемом.
Григорий видел, как один из красноармейцев, сидевших на нижних нарах, запрокидывал голову, закрывая глаза, очевидно настроенный на минорный лад словами песни.
«Будет, будет и так. Не одно будет сердце пробито», — с легкой тревогой продолжал думать Половнев. Ему казалось, что чувством тревоги не только он, охвачены все в вагоне, кто пел и кто не пел.
«А может, никто и не думает о том, о чем я думаю? Вообще, наверно, нехорошо и нельзя поддаваться грустным настроениям и мрачным мыслям. Никакой от них пользы, одно расстройство. И что же я за воин, если по дороге на фронт думаю о смерти? Доброволец называется!»
Половнев вдруг спрыгнул с нар, обращаясь в тот угол, в котором сидели запевалы, громко выкрикнул:
— Стоп! Довольно! Разве мы помирать едем? Мы едем фашистов бить!
Песня сразу оборвалась. В вагоне стало совсем тихо, лишь колеса торопливо татакали на стыках: тра-та-та!
— Марш Буденного знаете? — спросил Половнев.
— Знаем, — ответило несколько голосов в разных местах вагона.
— Споем?
— Давай!
Белесые брови Григория, выгоревшие на солнце за время лагерного обучения, слегка поднялись, серые небольшие глаза расширились. Взмахнув по-дирижерски обеими руками, не дожидаясь запевал, он звучным, сочным баритоном начал:
Весь вагон гулко подхватил:
В открытые двери видны сжатые поля со скирдами снопов и соломы, голубевшие вдали перелески, белые хаты какого-то большого села. И казалось, песня, вырвавшаяся на простор, плыла в воздухе рядом с поездом, не перестававшим грохотать колесами, и волнами уносилась в село, к родным людям мирного труда. Проезжали как раз по полям своей области. В одном из таких сел, только по другую сторону Дона, в 1911 году родился Григорий Половнев. До пятнадцати лет жил дома, а по окончании семилетки пошел в железнодорожную школу ученичества. Отец хотел устроить в среднюю школу в городе, но Григорий воспротивился. В газетах, в том числе и молодежных, очень много тогда писали о ведущей роли рабочего класса в жизни страны, в государстве, и Григорию представлялось: быть рабочим исключительно хорошо и почетно. Рабочий — это не то что крестьянин на своей единоличной полоске с сивкой-буркой, вещим кауркой. А среднее образование? Зачем оно Григорию? Чтоб сделаться интеллигентом? Меньше всего Григория привлекало тогда среднее и высшее образования, как ни внушал ему отец, что крестьянские дети не должны чураться науки. И вышло так, как Григорий захотел: он стал рабочим. Лишь много лет спустя понял правоту отца и двадцати четырех лет стал учиться в вечерней средней школе, а потом поступил на заочное отделение МИИТа (Московского института инженеров транспорта) при заводе. Но то, что он учится, от отца пока утаивал, решив открыться лишь тогда; когда окончит институт. Поедет в Даниловку, приедет к отцу и положит диплом инженера на стол. Читай, батя! Вот будет сюрприз! Но, видно, не суждено Григорию стать инженером. «Впрочем, почему не суждено? Разобьем фашистов, продолжу учебу!»