— Алеша! Алешка! — обрадованно вскрикнул Григорий. — Ты ли это?
— Я, я, Гриша! — еще веселее улыбаясь, торопливо говорил Ершов захлебывающимся голосом. — Здравствуй, братень!
Григорий протянул правую руку вверх, но она не доставала до окна. Ершов навстречу опустил свою, левую. Подать правую не мог — была еще боль в лопатке. Но несмотря на то что руки у обоих не короткие, в особенности у Ершова, — они смогли только пальцами коснуться одна другой.
— Ты что же? Отвоевался уже? — спросил Григорий, опуская руку и не переставая улыбаться всем своим курносоватым, прокаленным на солнце лицом со щетками белобрысых бровей.
— Как видишь, — ответил Ершов грустновато. — Но это ненадолго, подлечат — довоюю свое.
— А чего у тебя? — спросил Григорий.
— Осколочное ранение ноги. Хотели отнять по колено. Не дал согласия. Не знаю, что скажут в новом госпитале. Но сопровождающий врач неодобрительно отнесся, что не дал резать. Вчера и сегодня у меня температура поднялась.
Григорий сочувственно покачал головой:
— Ты духом не падай. Авось ампутация не понадобится.
— Да я не падаю. Наоборот, уверен, что все обойдется по-хорошему. Организм у меня крепкий.
— Ну, а как там? Говорят, сила у него большая?
— Не успел разобраться и понять, в чем там дело… в его силе или в нашей слабости, — сказал Ершов. — Я ведь меньше недели на фронте был. И все время в обороне. А бой начался — меня и садануло.
— Слыхал я, будто уж очень нагло прет фашист.
— Нагло — да! — Улыбка вдруг сошла с лица Ершова. — Но они трусы. Сам видал, как драпали от нашего пулеметного огня. Бить их можно, было бы чем.
— А разве нечем? — встревоженно спросил Григорий. — Это правда, что наши даже в атаки ходят без винтовок… двое с винтовками, а третий с гранатами.
— Такого не видал, — ответил Ершов. — Оружия у нас негусто, но чтоб в атаку ходили без винтовок — это, по-моему, чепуха. Вообще наговорить могут всякое. Не надо обращать внимания. Ты давно из дому?
— Месяца полтора.
— Перед отъездом в Даниловке не был?
— Не смог.
— Что же ты? А помнишь, меня уговаривал съездить?
Григорий махнул рукой:
— Не хватило времени. Я письмо написал отцу.
— А как они там — батя, мать?
— От бати письмо получил в лагерях незадолго до отправки.
— Что пишет?
Григорий не успел ответить: раздался свисток главного кондуктора, и в то же мгновенье по-верблюжьи взревел паровоз, находившийся через два-три вагона, и оглушил Григория. Лязгнули сцепления, и окно с Ершовым плавно поплыло вперед.
— Все хорошо! — громко крикнул Григорий, поспешно шагая рядом с движущимся вагоном, задрав немного лицо кверху и стараясь не отстать от окна с высунувшейся светловолосой головой, удалявшегося все быстрей и быстрей.
Прощально махая рукой, Ершов тоже кричал во весь голос:
— До свиданья, Гриша!
— Прощай, Алеша! Поскорей поправляйся! Я напишу в Даниловку, а ты сообщи туда свой адрес, а они мне… Я своего пока не знаю, нас в Москве распределять обещали.
Но последних слов, наверно, Алексей не услышал: поезд решительно набирал скорость, и окно, с головой Ершова уже удалилось на целый телеграфный пролет. Потом часто пыхтевший паровоз засифонил, и густое сизое облако пара скрыло не только окно, а и весь вагон, в котором ехал Ершов.
В каждой раскрытой двери тамбура стоял проводник с зеленым флажком в вытянутой руке.
Из окон высовывались стриженые и волосатые головы раненых. Один из них махал Григорию и кричал:
— Прощевай, браток, не горюй и не грусти!
Григорий сорвал пилотку и ответно молча потряс ею поверх своей головы.
Вернувшись в свой вагон, лег на нары. Неожиданная встреча с Ершовым взбудорожила его. Вспомнил, как вечером двадцать третьего июня Алеша заходил к нему на квартиру. Они тогда до полуночи просидели вдвоем на кухне. Лиза с детьми уже спала. Теща соорудила небольшую закуску — из редиски и зеленого лука салатик со сметаной, картошки сварила, селедочку приготовила…
Говорили о начавшейся войне, вспоминали Даниловку, родных, знакомых. Георгий советовал Ершову отпроситься у военкома и съездить в село, попрощаться со всеми. Но Алеша наотрез отказался: в военкомате утром сказали, что завтра получать обмундирование и возможна отправка. Отставать от своего эшелона нельзя.
— Ну и потом, ты же знаешь: Наташка моя хоть и комсомолка, но немного отсталая. Начнет плакать. Лучше уже без прощанья… Да и проситься как-то неловко, и военком вряд ли отпустит.