Прочитав письмо, Григорий задумался, глядя на сучок в дощатом потолке, похожий на небольшую гайку. Отец! С подстриженными седеющими усами, с резкими морщинами на смуглом продолговатом лице… Коренастый, плечистый, с крупными жесткими руками. Молчаливый, всегда серьезный, даже немного вроде бы суровый. Проницательно-пристальный, как бы все взвешивающий и понимающий взгляд черных глаз с искорками в глубине зрачков. Неторопливый, уравновешенный. А рядом с отцом — мать (Григорию почему-то всегда они представлялись рядом), курносоватая, со свежим румянцем на скуластом загорелом лице, заботливая, хлопотливая, ворчливая, беспокойная.
Да! Григорий больше всех детей похож на мать и обликом и характером, исключая, пожалуй, сестру Клавдию, — та тоже вылитая мать. Жаль все-таки, что не съездил в Даниловку, не повидался с отцом, с матерью, с сестрами. Особенно же с матерью. Конечно, живы будем — свидимся. А если? Не на прогулку ведь едем!
В вагоне было тихо. Всем надоела долгая стоянка. Сколько уже и пели, и плясали, и стихи читали, и текущий момент обсуждали, а эшелон все стоял и стоял. И теперь слышались негромкие разговоры о том о сем. Кое-кто читал газеты, книги. А человек пять преспокойно спали, справедливо считая, очевидно, что сон — самое верное средство от скуки ожидания.
«Чудесное письмо написал мне батя, — лежа и по-прежнему не сводя взгляда с сучка, похожего на гайку, продолжал размышлять Григорий. — Умный он, мой дорогой, мой любимый старик! Вишь, как войну объяснил! И Черчилля и Рузвельта знает. Всю политику понимает не хуже иного ответственного руководящего товарища. Ему быть бы народным комиссаром или, на худой конец, работником областного масштаба. Две войны прошел, дважды ранен был в царскую да один раз в гражданскую. Уж он-то знает, что такое война. Но его не замечают, и он всю жизнь с молотком. Возможно, потому и не замечают, что скромный, выступать с речами не любит. Играет, наверно, роль и то, что образование у него «низкое», как он сам иногда с усмешкой говорит. Мечтал детям дать высшее, да не вышло. Я на завод ушел, Вася — на трактор. Неизвестно теперь, сможет ли учиться Галя… А зря мы с Васей не послушались бати. Пишет: смирился и даже рад. Чего же ему еще делать? Но сколько же мы ему доставили волнений и неприятностей упрямством своим! Отчасти мать виновата: она всегда была на нашей стороне и всегда почему-то против учебы. Ремесло, дескать, главное, а не ученье. Мы же тому и рады были: мама за нас! Поздновато я осознал свою ошибку. Батя же до сих пор не знает, что я осознал. Сейчас напишу ему об этом. Не только, мол, рабочий я, но и почти инженер. То-то радость будет славному нашему бате!»