Дежурный по станции и колхозный кузнец были давними друзьями. Малютин имел сад в шесть-семь соток, позади казенного дома, в котором его квартира, и он частенько приносил Петру Филипповичу в починку или поточить железные грабли, лопаты, тяпки, ножницы-сучкорезы и прочий садовый инвентарь. Иногда они и рыбу вместе ловили, а стало быть, и выпивать доводилось. Так что друзьями были не простыми, а закадычными.
У Малютина широкое смугловатое бритое лицо. Несмотря на служебную фуражку с красным верхом, тужурку с малиновыми кантами, ничего начальственного, казенного не чувствовалось в его рыхлой, мешковатой фигуре.
— Здравствуй, здравствуй, дорогой Филиппыч! Вот гость-то нечаянный! Как я рад тебе! Представить не можешь! С весны ведь не виделись. Пешком пришел? Ну, садись, садись, дорогой! — тенористым голосом говорил он, показывая на табуретку с тонкими металлическими ножками, стоявшую у стола.
Сняв кепку и положив ее на стол, Петр Филиппович присел.
— Опоздал к рабочему, Матвей Матвеевич, — озабоченно сказал он.
— В Александровку собрался?
— В город. Обком вызывает.
— В обком? То-то, смотрю, на тебе новый костюм, новые сапоги.
— Какие же они новые! С тридцать третьего… на съезде колхозников выдали.
На Половневе и в самом деле по виду был новый бостоновый темно-синий костюм с жилеткой, который он носил лишь по большим праздникам и в особых случаях, начищенные, слегка запылившиеся сапоги, незаношенная кепка под цвет костюма.
— По какому же делу в обком? — спросил Малютин, подтягивая к себе журнал и что-то записывая в нем.
— Неизвестно. Товарищу Демину помощник Никитина по телефону звонил, а по какому делу — не сказал. Вроде бы персональный вызов к самому Никитину. Курить у тебя можно?
— Кури, кури! Пожалуйста, кури! — гостеприимно разрешил Малютин.
Половнев вынул из кармана брюк сатиновый кисет из разноцветных лоскутков (это не тот кисет, с которым он ходил в кузницу, а другой, «праздничный»), неторопливо набил трубку махоркой, ударом кресала о кремень поджег кусочек березового трута, почмокивая полными губами, начал раскуривать ее. Трубка затрещала, засипела, и в комнате запахло горьковато-терпким дымом махорки, смешанной с донником.
— Странно все-таки, Филиппыч, — отрываясь от журнала и кладя ручку на стол, оживленно, с улыбкой, заговорил Малютин, нарушая установившееся было молчание. — Почему же не сообщили, зачем тебя зовут? И не к кому-нибудь, а к первому секретарю? Это, дорогой ты мой, что-то неладно.
— Чего же может быть неладного?
— Гляди, не нажаловался ли кто-нибудь на тебя. Есть у нас такие… любители кляузы всякие строчить… и обязательно в высокие органы!
Попыхивая трубкой, следя за тонкой синей струйкой дыма, не спеша тянувшейся кверху, Половнев некоторое время помолчал, как бы соображая или что-то вспоминая. Потом уверенно сказал:
— Некому на меня жаловаться, Матвей Матвеич! Я же не председатель… На Дмитрия Ульяныча нашего, верно… недовольных порядочно… человек он горячий, нрава крутого… а по должности принужден подтягивать людей, требовать работу, ругать несознательных. У меня же совсем иная позиция, да и характером я посходней: больше уговором действую… Люблю, чтоб сам человек… не со страху, а сознательно уразумел, что к чему.
— А старик Травушкин?
— Что Травушкин?
— Не мог на тебя, как по весне на Свиридова?
— С чего бы на меня ему жаловаться? Дмитрий Ульяныч кричал на него, грозился в Соловки загнать, а я с Аникеем впрямую не сталкивался в последние годы. Нет, не пойдет он против меня. Он, брат, посмирнел теперь. Тогда, по весне, товарищ Демин к нему заезжал. Похоже, что он здорово мозги ему вправил. С той поры Аникей прямо-таки шелковый стал и старательный такой в колхозных делах. На днях Дмитрий Ульяныч рассказывал: Аникей предложение внес — в мешках возить зерно на ссыпной пункт, чтоб меньше потерь было. Стало быть, о государственном интересе печется. Да не только предложил — своих двенадцать мешков дал. Так что нет! От Аникея не жду подвоха… Аникей совсем советским становится.
— Тогда что же? Не награда ли тебе какая-нибудь! — как бы спохватившись, воскликнул вдруг Малютин, радостно улыбаясь всем своим круглым лицом. — Орден Трудового Красного Знамени, а не то и орден Ленина?
— Такого и вовсе не может быть, — насупившись, сказал Половнев. — Не представляли меня к награждению… да и не за что.
— Как же не за что? Который год бессменно секретарем партийной организации… и колхоз твой все время отличается, в газетах то и дело пишут о нем… Или взять кузницу: ты же ударник из ударников, первейший стахановец во всей округе.