— Тяжелое, Владимир Дмитрич! Очень тяжелое.
Никитин ворохнулся в кресле, в карих глазах его появилось не то вопросительное недоумение, не то настороженность.
— Тяжелое? Это почему же?
— По некоторым улицам — заграждения, колючая проволока… будто неприятель совсем близко… Неужели дела на фронте так плохи, что немец и до нашей области может добраться, как в восемнадцатом?
— Восемнадцатый не должен повториться, — сумрачно сказал Никитин. — Но есть указание быть готовыми ко всему… Вот мы и подготовились. Как по-твоему?
— Да неплохо… Город вроде ощетинился. Даже на крышах пулеметы, и люди около них… Будто не сегодня завтра сражение начнется.
— На крышах не простые пулеметы, а зенитные… противовоздушная оборона, — пояснил Никитин. — В августе уже два налета было… авиазавод бомбили.
— Ох ты! — всполошенно воскликнул Половнев. — И сильно разбомбили?
— Цехов не повредили… во дворе упало несколько бомб…
— Стало быть, уже и сюда достигают. Что же это творится? Колошматит нас немец. До коих же пор так будет, Владимир Дмитрич?
Никитин не ответил и нажал на одну из кнопок на столе, который показался вдруг Половневу непомерно просторным и пустым, несмотря на то что на нем умещалось порядочно всякой всячины: какой-то замысловатый, похоже из нержавеющей стали, чернильный прибор с двумя чернильницами, сбоку прибора — бронзовая статуэтка рабочего с молотом, опущенным к ноге; настольный календарь, две карандашницы с воинственно торчащими пиками кверху отточенных разноцветных карандашей; стопка синих папок.
Вошел помощник и остановился у порога.
— Много там народу? — спросил Никитин, кивнув в сторону приемной.
— Восемь человек, — ответил помощник.
— Извинись от моего имени и попроси всех прийти вечером. Распиши — кому когда. Начнем в семь. А сейчас мы побеседуем с Петром Филиппычем, потом я поеду в военный округ. Предупреди шофера, чтобы не отлучался. И насчет обеда для нас двоих распорядись… Понял?
— Все понял, Владимир Дмитрич, — сказал помощник и удалился, закрыв за собой дверь на замок, о чем Половнев догадался по звуку звонко щелкнувшего запора.
«Чудно! — подумал он, внутренне усмехаясь и немножко волнуясь. — При закрытых дверях со мной разговор! Не иначе, стружку снимать начнет. Они умеют это делать — володимирцы да нижегородцы… исстари народ мастеровитый».
Но Никитин вдруг объявил: надо немного передохнуть.
— С девяти утра, не вставая, сижу, — сказал он и, взяв снова Половнева под руку, повел с собой через другую, небольшую дверь, ничем не обитую, сделанную из дуба или под дуб. Дверь эта была в противоположной стене от главного входа. Половнев до той поры не замечал ее.
После обеда вернулись в кабинет. Усадив Половнева на стул за длинным столом, стоящим в зале, Никитин сказал:
— Ты сиди, а я похожу. Врачи велят больше двигаться, чтоб не полнеть. Видишь? — Он слегка тронул ремень на своем действительно полнеющем животе. — Да некогда и негде двигаться. Вот я иногда и хожу, благо кабинет просторный. Сейчас мы с тобой как следует поговорим, но сначала закурим.
Никитин протянул Половневу раскрытый бронзовый портсигар. Половнев взял папироску и стал потихоньку разминать ее пальцами.
Захлопнув и положив в карман брюк портсигар, Никитин сказал:
— Помнится, ты курил трубку, когда мы с тобой на бревне сидели… не стесняйся, можно и здесь.
— Она у меня с махоркой… надымлю, — хмуро отозвался Половнев.
— Ничего. Окна-то открыты, вытянет.
— Нет уж, я лучше папироску.
Минуты две курили молча. Половнев сидел на мягком стуле с высокой спинкой. Стул казался ему слишком мягким и неудобным. Никитин расхаживал по кабинету четким, почти строевым шагом. Ладно сшитые юфтевые сапоги слегка поскрипывали. На вид ему было лет сорок. Он чуть повыше и, пожалуй, пошире, а главное, пополней Половнева. Незаметно поглядывая на него, Петр Филиппович любовался им: всем человек взял — и статностью, и выправкой, и лицо симпатичное. Да и умный, видать. Приятно было думать, что во главе коммунистов области такой хороший и умный человек. Одно смущало: почему он оттягивает настоящий разговор? И о чем будет этот разговор? Может, что-нибудь секретное? Или тяжелое для Петра Филипповича? Тогда зачем и почему радушный прием с обедом? Подход?
Не останавливаясь, Никитин наконец нарушил молчание.
— Григорий Петрович Половнев, слесарь-инструментальщик завода имени Дзержинского, — твой сын? — проходя мимо сидевшего Половнева и удаляясь в сторону большой выходной двери, спросил он.