Архидьякон склонился к девушке и ласково сказал:
— Ну будет, дитя мое…
Стол вдруг сотрясся от удара королевского кулака.
— Тут есть свиньи, ваше преподобие?
Настоятель Жоффре озадаченно переспросил:
— В каком смысле?
— В прямом. На четырех ногах. Пусть сюда притащат свинью. Поднимите-ка эту женщину!
Приор отдал соответствующие указания.
Два воина из королевской свиты подхватили Веронику и поставили на ноги. Она или изображала слабость, или действительно была без сил (если припадок не был наигранным).
Воинам пришлось подпирать монахиню с обеих сторон, чтобы она не рухнула на пол.
— Ну-ка, любезная, приходи в себя, — сказал Генрих. — Нам нужна твоя помощь.
Вероника быстро подняла на него глаза и тут же их потупила. Она проворно прикидывала, чем может обернуться для нее вмешательство короля.
— Верните меня Богу, мой повелитель! — наконец патетически вскричала она. — Я жажду обрести Господа и смыть грехи свои.
— Путь к прощению — через правду, — строго сказал король. — Ты должна подробно рассказать нам, как дьявол убивал детей. И наглядно показать.
— Угодно ли это Богу? Было много крови, очень много!..
— Господь приказывает тебе поведать.
Судьи зароптали. Генрих заставил их замолчать властным движением руки.
— Она все видела. Пусть покажет, дабы мы знали.
Тут прибежал охотник Хью с увесистым поросенком в руках. Король кивком велел нести его в кухню. Охотник пронес вонючее животное мимо ошеломленной Аделии. Поросенок спокойно лежал и тихо, равнодушно похрюкивал.
Туда же, в кухню, повели Веронику. За ней следовал слуга, который торжественно нес на вытянутых руках многогранный кремневый нож — тот самый.
«Что удумал король? — металось в голове Аделии. — Неужели моя догадка верна? Боже правый! Зачем этот спектакль?»
Судьи и зрители, включая глупо моргавшую Вальпургу, постепенно переместились в кухню. Настоятельница Джоанна попыталась в последний момент улизнуть, но Генрих поймал ее за локоть и потащил за собой.
Когда сэр Роули проходил мимо, Аделия шепнула ему:
— Ульф не должен это видеть!
— Я уже отослал их с Гилтой домой.
Затем исчез в кухне и Пико.
Аделия осталась одна-одинешенька в мрачной трапезной.
Похоже, все идет по продуманному плану. Речь шла о большем, чем доказательство вины одной Вероники. Генрих хотел заполучить козырь против церкви, обвинившей его в убийстве архиепископа Бекета. К тому же короля не устраивала простая и удобная для иерархов версия одержимости бесами.
Игра была отвратительна. Коварный государь задумал ловушку не столько для монахини, которая может и вывернуться, сколько для устрашения враждебных ему церковников: «Глядите, и вы уязвимые, и на вас позор и расправа!» Хотя западня уготована мерзкому существу, подлость оставалась подлостью.
Дверь на двор была распахнута. От церкви доносилось пение монахов, славивших Господа. Сколько же они молятся ежедневно — у Бога, наверное, уши устали слушать! Аделия ощутила на своих щеках ветерок, осушающий слезы. Только теперь она заметила, что плачет.
Из кухни гремел голос короля:
— Положите поросенка на разделочную колоду. Ну, сестра, показывай, что он делал с дитем.
Наверное, сейчас в руку Вероники вкладывают нож…
«Не пускай его в дело, глупая похотливая тварь! В этом нет никакого смысла. Просто расскажи словами…»
Однако тут раздался ясный голос монахини:
— А я получу за это отпущение грехов?
— Правда есть искупление. — Снова раздался сурово-непреклонный голос Генриха. — Показывай!
Тишина.
Потом голос монахини:
— Он не любил, когда они закрывали глаза. Поэтому…
Раздался первый пронзительный визг поросенка.
— А потом…
Аделия закрыла уши руками, но это было бесполезно: поросенок визжал, жутко, пронзительно, все громче и громче… Но между его истошными криками о спасении Аделия слышала возбужденное животное хрюканье:
— Так… и так… и вот так! А потом сюда… и сюда…
Вероника — самая обыкновенная сумасшедшая. И если прежде она проявляла нечто вроде смекалки, то была лишь хитрость безумной, которая искала спасение. Но теперь, с ножом в руках, за делом, она могла дать себе волю. Господь всемилостивый, что творится в головах убийц?
Аделия услышала смех. Нет, скорее безумный гогот растущего маниакального упоения по мере того, как жизнь оставляла убиваемое существо. Голос Вероники окончательно утратил человеческое звучание: ее триумфальные вопли мало чем отличались от визжания умирающей свиньи. Даже волки с меньшим урчанием терзают свою жертву.