Карманы у Тоника отяжелели и мешали ему идти. Уже издалека долетел голос Иринки:
— То-о-ник! Где-е-е ты?
Тоник с сожалением бросил только что найденную морскую звезду и торопливо побежал к ребятам.
Я снова осталась одна.
Мое внимание привлекла крошечная птичка. Серенькая, с оранжевым пятнышком на груди. Не больше пеночки. Птичка явно не умела плавать и все-таки лезла в море. Она садилась на белые от пены камни, кричала что-то задорное и взлетала из-под самой волны.
Море возвращалось. Старая шхуна тихо скрипела — звала его. С черной короны исчезли последние облака. Наступил день — яркий и холодный. Небо было чистым, но море оставалось стальным — точно отражало в себе невидимую тучу. По нему бежали невысокие сердитые волны в белых гривах.
А птичка все взлетала и вновь бросалась волнам навстречу — точно дразнила свою судьбу. Ветер крепчал. В ярком негреющем свете солнца все стало острым, линии потеряли законченность. Во всем была смутная, неуловимая угроза.
Я свернула на тропинку, что вела в поселок. Захотелось увидеть знакомые-домики, почувствовать запах дыма, вяленой рыбы и выстиранного белья. Надежный запах человека…
— А вы всегда правду пишете или нет?
Вопрос прозвучал неожиданно, я вздрогнула и оглянулась.
За моей спиной стояла Тоня. В том же беспощадном свете я вдруг увидела, что глаза ее словно очерчены углем, у рта две разбегающиеся резкие морщины. Губы от них стали тоньше, злее. А чувствовалось, что еще недавно они были по-детски пухлыми. И в то же время было в ее лице что-то такое, что настораживало меня. Это пряталось в линии низкого лба, в широких скулах, в глубине глаз.
— Я стараюсь, во всяком случае.
Тоня порылась в кармане жакета, достала смятое письмо, протянула мне:
— Вот возьмите и напишите все как есть! Пусть все знают!
— Это… о вас и Андрее Ивановиче?
— Да.
Только сейчас я почувствовала, что от Тони пахнет вином. Вот откуда это туповатое выражение.
Тоня вдруг стремительно села, почти упала на камень и залилась слезами. Я села рядом, тронула ее за плечо.
— Идемте домой. Слезами беде не поможешь, а еще меньше — жалобой в газету. Я не оправдываю подлости, но тут не подлость — тут просто несчастье.
Тоня стряхнула с плеча мою руку.
— Несчастье не подлость, говорите! Вам бы такое несчастье, я посмотрела, что бы вы делали! Чай до обкома бы дошли!
— Никуда бы я не пошла. Но навязывать вам я ничего не хочу.
— Вот уж это верно — не навяжете!
Тоня пренебрежительно дернула плечом и пошла вперед.
За гребнем сопки сразу стало теплее, и тревога исчезла. Теплая дымка над землей смягчила яркость света, тени казались светлее, расплывчатее. Голова кружилась от запаха багульника.
Я присела на плоский нагретый камень. Машинально сорвала ветку багульника. Цветы у него были прозрачные и холодные, как весенний ледок. Тони не было видно. Может, пошла другой дорогой: тропок вокруг было: много.
Возвращаться в поселок мне не хотелось. Запах его дыма уже не приносил успокоения. Мне было жаль Тоню. Терять любовь всегда трудно.
— На субботник со мной не пойдешь? — спросила Настенька, не оборачиваясь. Она стояла посреди комнаты в стареньком лыжном костюме и глазами искала косынку.
— А что за субботник, в школе?
— Да нет. Конвейер на рыбозаводе встал, сами будем рыбу таскать. Сельдь пропадает.
— Конечно, пойду! Спасибо, что сказала.
Про себя я подумала, что о субботнике мне надо было знать первой, но все заслонила собой история трех человеческих судеб.
Я вполне бы могла уехать, но сейчас это было невозможно. Людям редко удается встретить большую любовь. Пусть она не твоя, все равно мимо нее невозможно пройти. Кем бы ни был разожжен костер, он все равно греет. Наверное, в этом и заключено обаяние чужого чувства.
Заботливая Настенька сбегала к соседке и принесла мне чьи-то шаровары и линялую кофточку. Через несколько минут я вполне могла сойти за любую из жительниц поселка.
Мы собрались на спуске к рыбозаводу. Из руки в руку пошли мелкие кедровые орешки — «семечки».
Какой-то парень лениво приволок и швырнул на землю несколько носилок.
— Что, бабоньки, по работе соскучились?
— Да уж не по тебе! — сейчас же ответил чей-то задорный голосок. И опять стояли, ловко щелкали «семечки».
Ничто не напоминало об аврале. И день-то был хоть и пасмурный, но тихий. Слишком тихий. Такие дни сулят ненастье. Море было удивительно спокойным. От этого оно потеряло безбрежность. Бухта словно сузилась и напоминала огромную лужу расплавленного свинца. Черные топорки деловито ныряли подальше от берега. И как всегда, нес в небе сторожевую службу одинокий орлан.