Кстати, "машинист" все еще не проснулся, уже пошли третьи сутки. Храп его, наконец, прекратился, зато он стал медленно синеть и стучать зубами.
Толстый немец-учитель побежал к капитану: мол, "машинист" в агонии.
- Не-е-ет, - успокоительно сказал капитан. - Я его знаю.
Добряк учитель созвал трех врачей норвежцев, которые случайно оказались на "Хоконе". Почтенный консилиум освидетельствовал "машиниста" и выпустил бюллетень: сердце плохое, почки никуда не годятся, печень скверная; протянет еще пару лет. Радость была большая, и по этому поводу выпито много виски, джина и водки. Ни с кем, однако, ничего страшного не случилось, а утром "машинист" уже стоял на палубе, трезвый и очень смущенный; всем он был страшно симпатичен.
Был там еще один залив по названию не то Альтафьорд, не то Альтен-фьорд, очень красивый и очень перламутровый. Помимо прочего, там я подглядел, как размножаются горы. К вашему сведению: просто почкованием! Этакая стельная гора выпускает из себя длинный отросток, перехваченный в нескольких местах, и получаются юные пригорки. Водоросли и одноклеточные организмы размножаются так же.
Отсюда нас повезли вдоль Алта-Эльва вверх, на горное плато в Финмаркене. Ехали мы зеленым ущельем, мимо обширных и красивых усадеб, ехали лесами, глубокими, как омут, мимо водопадов, преграждавших нам путь, мимо озер и торфяных болот. Потом пошли карликовая береза, каменья и ползучая ива.
А еше выше была уже крыша Норвегии - бесконечное голое плоскогорье, исполинский гранитный пласт, местами сморщенный и надтреснутый. Повсюду валуны и скалистые террасы, болотца и трясины. На каждом шагу нам попадались каменные конусы с крестом - дорожные знаки, чтобы люди не сбились с пути, когда повалит снег. Вся местность здесь какая-то синеватая, мертвенно-белесая, призрачно-бледная; в этом повинен белый лишайник, хрупкий, как кружево и бесцветный, как плесень. Растет тут еще ягель со своими белыми ватными хлопьями, камыш и болотная морошка (это лопарская ежевика, у нее крупные терпкие ягоды красного цвета); стелется карликовая береза высотой с палец. Всюду здесь топкая, неверная почва, надо держаться тех мест, где побольше камня. Куда же ведет дорога? Да никуда, это как будто конец света.
Дальше нет дорог, нет ничего, кроме нескольких лопарских названий на карте. Не знаю, может ли там кто-нибудь жить. Слишком уж это безрадостный край. И слишком много комаров.
Мы едем вниз, едем белой ночью, через заросли карликовой березы, через северный лес, через долину, где шумит вода на порогах. Смотрю - валяются на земле сухие рогатые ветки... э-э, нет, это -сброшенные оленьи рога!
70° 40' 11" С Е В Е Р Н О И ШИРОТЫ
Здесь начинается уже настоящий север: пустынно, люди добрые, совсем пустынно, только студеное море да голый камень. Здесь даже горы и те не смогли вырасти, - выглядят они так, будто бы их обкорнали сверху. Только гранитные откосы круто спускаются к морю, а вместо вершин - голые плато, чуть зеленоватые, словно покрытые плесенью. И больше ничего.
Впрочем, штурман обещает, что мы, быть может, увидим кита. Но пока что прибавилось только чаек. Они качаются па воде около нас, хватают когтями гребни волн и кричат. Это единственные попрошайки на всем севере.
Ну, вот, видишь, - здесь конец всякой красоте и живописности. Разве трудно теперь постичь обнаженное и суровое величие мира? Я знаю, наша планета - крохотная. И много ли значит на ней тот причудливо изрезанный кусочек суши, что называется Европой?
И все-таки я был в Европе, когда глядел на звезды, сидя на греческих колоннах в Джирдженти, был р. Европе, вдыхая теплый и томный воздух Монсеррата, а сейчас шмыгаю озябшим носом здесь, тоже в Европе, в Серейсуне, и жду, не покажется ли кит.
Я знаю, об этом и говорить не стоит, другие видели во сто крат больше. Но я патриот Европы, и даже если до смерти ничего больше не увижу, все равно буду повторять: я видел величие мира.
Быть может, наша планета когда-нибудь остынет.
А может быть, мы, люди, сами превратим ее в такую пустыню, что даже чайки переведутся и некому будет кричать над морем. Но если бы мы даже лопнули от усердия - мы не в силах разрушить величие мира.
Я знаю, это слабое утешение. Знаю, мы живем в недоброе время, и сердца наши сжаты тревогой. Но мир велик.
"Самый северный город в Европе - Гаммерфест", так нас учили в школе, и представьте себе, это верно.
Верно и то, что за Гаммерфестом расположен самый северный лес в Европе (скудные заросли карликовой березы) и что крупнейшее здание в городе, да и вообще во всей части Норвегии от Тронхейма до Нордкапа, - сумасшедший дом. Это наводит на мысль, что жизнь здесь имеет свои теневые стороны, например, полярную ночь. В остальном Гаммерфест мало отличается от Тромсё, Гарстада или других городов севернее Бергена. Он такой же деревянный и чистенький, в нем две или три улицы, "озелененные" телеграфными столбами; в каждом домике лавка, где продается табак, шоколад, фарфор и открытки; продукты почти сплошь в консервированном виде. В каждом окошке стоят кактусы (чаще всего Cereus и Echinopsis), и мамаши водят своих детей на поводке.
Вот и все, что заметит здесь рассеянный взор путешественника. А стоит пройти несколько шагов, и вы уже за городом, кругом - скалы, скалы... Кое-где- островки горного репейника, колокольчиков или камейки, а внизу шумит и рыдает серое море. Дальше уже только голые и безлюдные острова. Так вот он, самый северный город Европы! Где уже нет земледельца, там еще может быть рыбак. А где уже не живут и рыбаки, еще ютятся лавочник, заготовитель и счетовод. Честное слово, самый верный признак жизни - торговля; поступь цивилизации не остановить, пока на Северном полюсе не откроется деревянная палатка с открытками, табаком и вязаными рукавицами. И уж наверняка там пристроится какойнибудь счетовод.
Кроме того, в Гаммерфесте есть большой, прекрасный порт. В нем как раз стояла на якоре белая "Стелла поларис", пароходы компании "Уайт стар" и "Канар лайн", серая и голая французская канонерка, большой черный "угольщик" из Свальбардо, с которого как раз сгружали уголь, финские лесовозы, китоловные суденышки с гарпунной пушечкой на носу, рыбачьи моторки и баркасы, парусники и ялики. Интересно, что, путешествуя по морю, проникаешься дружеским расположением ко всем встречным судам, будь это трансатлантический гигант в пятьдесят тысяч тонн водоизмещения или обшарпанная баржа с сельдью. Просто нельзя не помахать им и не пожелать счастливого плавания. Видимо, это у здешних людей в крови: шофер отвечает на приветствие велосипедиста, а пешеход откликается на приветственный жест шофера. И на суше люди здесь встречаются дружески и с достоинством, как суда в открытом море.