Дама на мгновение смутилась, но потом закинула удочку еще дальше.
- Я ловлю только хищных, - сказала она. - Гляди, какую рыбу подцепила шведка Грета!
К вечеру ветер и-волны утихли, зато над Хорнвиком нависли тучи.
Мы поднимаемся по крутой зигзагообразной дорожке вверх, на Нордкап. На первом же повороте "машинист" садится на камень: выдохся. Он утирает свои блеклые глаза и смущенно улыбается, в то время как даже две ветхие старушки с "Хокона" продолжают взбираться в гору. Вот видишь, старина, двадцать лет ты плавал мимо этих мест, не вылезая из машинного отделения, а сейчас нарочно поехал сюда, чтобы наконец-то как следует рассмотреть что да как; но на Нордкап тебе, видно, не взобраться. Кто бы сказал: всего триста метров высоты, а влезть туда, ох, как трудно! Наверху нас охватывает пронзительный ветер, и мы попадаем в тучу... Нет, это не туча, а снежный град. Изволь-ка пробираться сквозь туман по голой каменистой равнине без конца и края! Зато штурман обещал, что мы увидим полночное солнце!
Однако же здесь, наверху, среди каменных осыпей, еще распластался ползучий кустарник, доцветает горный репейник, жмется мшистая камейка. Кроме них, - только пучки пушицы, топкие болотца, поросшие бледным от холода лишайником, и больше ничего,только россыпь камней. Край света. Но вот из тумана выступает деревянная будочка, а перед ней... Глазам не верю, но это действительно площадка для танцев!
В будочке играет гармоника. Я знаю, одно это - ужасно, но тут еще большая компания американцев - хватит, чтобы нагрузить ими целый корабль. Что им тут надо? Край Европы - это наша собственность. Пусть себе совершают экскурсии на край Америки, если таковой существует; а нет - пусть соорудят его сами.
Туча ползет за тучей, вблизи они похожи на безобразные, измызганные клочья тумана... Ничего не видно в пяти шагах, мы прижимаемся к стене будочки и дрожим от холода. Вдруг туман слегка раздвигается, и в трехстах метрах под ногами зажигается опаловая, сверкающая поверхность моря. Там, внизу, светит солнце. Потом все опять скрывается в клубах туч; безнадежное дело! Только на севере мгла, словно накаляясь, загорается желтоватым огнем, клочья облаков тают и золотятся... И опять ничего, - только новый порыв ветра бросает нам в лицо ледяную крупу. "Ну что ж, и в этом есть своя прелесть", - говорит путешественник, лишь бы не молчать. Хмурая и сырая прелесть, но ведь это север...
Потом на западе открывается зеленоватый, холодный кусочек небесной лазури. Тучи рвутся, сквозь них вдруг хлынул ослепительный свет. Он ширится, как огромный радужный пузырь, вырывая из тумана темные контуры скал над перламутровым морем. Утес за утесом загорается тяжелым пламенем, отливая блеском раскаленной меди. И вот свершилось: вдруг до самого горизонта открылось бескрайнее золотое небо,- и на севере, совсем низко, над самым морем, как раскаленный бурав, на небосклон прорывается странное маленькое красное солнце. Такое маленькое, что даже страшно: бедняжка, ведь ты тоже, собственно, всего лишь звезда! Тонкий огненный клинок рассекает золотое зеркало моря. Только на самом горизонте, бесконечно далеко на севере, ярко светится зеленовато-белая ледяная кромка.
Здесь можно, не мигая, глядеть солнцу прямо в лицо. Так вот ты какое, полночное солнце, темнокрасный рубин на эфесе пламенного меча! Ты все еще остаешься солнцем, маленькая красная звезда!
Я знаю - таким ты, верно, будешь через миллионы лет, когда начнешь стариться, остывать и сжиматься; тогда еще не раз расцветет репейник, поднимет свои головки маленькая белая "щучья трава", но что станется с нами, людьми, - не знаю... Думаешь, не жалко людей? Впрочем, сейчас перед нами всего лишь оконечность Европы; зачем же думать о конце мира?
Подходит верзила штурман и показывает тяжелой лапой на полночное солнце:
- Я вам обещал, а вы думали, я вру. Вот оно.
Да, вот оно. Мы видели полночное солнце, теперь можнр вернуться домой: мы видели концы и начала, и огненный клинок протянулся к нам, прямой и строгий, как меч архангела: никогда, никогда не отворятся райские врата для тебя, человек! Ну, что поделаешь. Небо затягивается золотыми и серыми лохмотьями, взметнулся ветер, мир погружен в туман, ледяная крупа сечет лица хилых потомков Адама.
Дети, дети, пора домой!
ОБРАТНЫЙ ПУТЬ
Я уже не смог бы показать на карте наш обратный маршрут. Не помню точно, каким путем мы плыли и где останавливались. -Постойте-ка, сперва был Хоннигсвог, одно из самых отдаленных человеческих обиталищ в мире. Потом снова Гаммерфест и Квальсунн, куда мы пришли в ноль часов, но там не спали ни взрослые, ни дети, такой там стоял неестественносветлый день. Потом помню Варгсунн, гладкий, как масло, и снова Тромсё. Но не это сбило меня с толку; тут повинны небо и море, изменчивые и бесконечные дни без сумерек, ночей и рассветов; здесь отменили время, вот в чем дело. Время здесь не течет, оно разлилось безбрежно, как море; оно отражает ход солнца и бег облаков, но не движется вместе с ними, не уплывает. Только часики на руке торопливо и смешно тикают, без нужды измеряя время, которого нет. Это так же странно и так же сбивает с толку, как если бы вдруг возник какой-то непорядок в пространстве и исчезла разница между верхом и низом; наверное, люди привыкли бы и к этому, но поначалу чувствуешь себя так же неуютно, как на том свете.
На округлые плечи и крутые лбы гор косо ложится мягкий золотистый солнечный свет. Может быть сейчас два часа утра, может быть пять дня, никакой разницы, да и не так уж это важно... Спишь ты или бодрствуешь тоже все равно, если живешь вне времени. Даже питание на "Хоконе" не нарушает неизменности времени: все то же smrgas[масло (нор.).], все те же рыбки, солонина и коричневый козий сыр - на завтрак, обед и ужин. И я перестал заводить часы и бросил думать о том, какой сейчас день, год и век. Зачем считать часы или минуты, когда живешь в вечности?!
Нет здесь ночи, нет, собственно, и дня, только утренние часы, когда солнце стоит еще низко, золотое от рассвета и серебряное от росы, мягкое, искристое солнце зарождающегося дня. А потом сразу наступают предвечерние часы, когда солнце стоит уже низко, позлащенное закатом, подернутое нежной дымкой предвечерней истомы. Утро без начала переходит в вечер без конца, и над ними никогда не раскинется высокая светлая арка полудня. А потом, в огненном горниле полуночи, золотой бесконечный закат переплавляется в серебряное безначальное утро, и снова наступает день - полярный день, долгий день, сотканный из одних только первых и последних часов.