Когда погода наладилась и солнце подсушило почву, а срочной работы не осталось, Джордж Ламберт всё же выбрался в город, нашёл парикмахера и отдал несколько монет, чтобы ему подравняли бороду и остригли часть волос. Там он, принимая работу, всё-таки глянул в зеркало и остался глубоко удовлетворён, хоть и не подал виду. На обратном пути Джорджа приветствовали многочисленные горожане, у которых он когда-то жил и работал, ещё не имея собственного дома, но с трудом узнавал их лица. Однако в самом конце дороги главной улицы, откуда ему предстояло свернуть на тропу, тянущуюся вдоль леса, повстречался человек с лицом очень знакомым, хоть и ещё более искажённым, чем его собственное. Да, Джордж не забыл доброго человека Гастона. Он хорошо помнил и его светлую жену Янси и даже немного их дочку Беллу. Гастон отреагировал на приветствие с заторможенностью, свойственной погружённому в неприятные мысли человеку, но в конце концов даже попытался изобразить подобие улыбки старого приятеля.
Они немого поговорили, обсудив главным образом детей (хотя Джорджу практически нечего было сказать) и столярную мастерскую, после чего Гастон увлёк его в салун. Джордж на протяжении практически часа был непреклонен в своих протестах, но жалобный вид давнего знакомого, вызывавший изначально только злость, в конце концов сломил его. Там, в пыльном недостойном заведении, наполненным запахом немытой плоти и перегара, Гастон взял себе бутылку бурбона, а Джордж ограничился чашкой скверного кофе. И то ли считая, что сейчас самый подходящий момент, то ли под действием алкоголя, некогда просто добрый, а теперь ещё и постоянно пьяный, человек решил перевести разговор на более личные темы. Джордж не имел привычки обсуждать жену в частности или семейную жизнь в общем с посторонними, а потому больше слушал, проглатывая, как булочки, которых здесь не подавали, своё презрение. Гастон же, в конец развязав язык жгучим, с отвратительным запахом, напитком, принялся с откровением, какое, по мнению Джорджа, уместно только на исповедях или под нечеловеческой жестокости пытками, рассказывать про неприемлемый роман его милой жены и мерзкого кузнеца. Излишняя вычурность в манерах Гастона раздражала с самого момента знакомства, но наблюдать, как она топится в едва успевающем опустеть стакане, было ещё отвратительнее. Этот пьяный, пытающийся достичь умиротворения, но не находящий его человек вовсю сыпал оскорбительными, недостойными приличного гражданина словами и оборотами, сравнивая свою законную жену с падшими женщинами, вынужденными расплачиваться за несчастную жизнь физическим и душевным здоровьем.
И как бы мерзко всё это ни было слушать, Джордж лично знал кузнеца Альфреда, а потому прекрасно понимал собеседника. С этим неприятным человеком он познакомился, когда оплачивал клеймо. Тот взял с него много больше положенного (как казалось Джорджу), да ещё и обругал, мол давно следовало раба заклеймить. Бородатый тяжеловес с пивным пузом и огромными ручищами тогда лихо разошёлся в рассказах о содержании рабов в их семье. Строгость и контроль, по его словам, были основой в нелёгком деле главенствования над любыми низшими созданиями, но Джордж и сам прекрасно знал это. А Гастон всё изливался жалобами и переживаниями, сравнивая кузнеца по чистоплотности с домашним хряком, в красках рассказывая о той вони, что он чувствует от жены, возвращаясь домой из своей мастерской. О своём бездействии во всей этой до ужасного грешной ситуации он, тем не менее, предпочитал молчать. И наконец, надоев слушать стенания безвольного слабого человека, Джордж сказал, что оскопил бы того человека, который решится притронуться к его жене – будь он хоть кузнецом, хоть мэром, – и без всяких намерений прослыть подстрекателем вложил в руку Гастона нож.