Жестокая страстность сцены проклятия дочери отцом не меняет ни высокого характера Николая Николаевича ни его любви к дочери и нисколько не подвергает сомнению искренность тех прелестных писем, которые он ей после этого писал. Проявления сильных душевных порывов могли уживаться с проявлениями отцовской нежности в характере смоленского героя, которого племянники Давыдовы называли "черный дядя".
Его письма к "Машеньке" или о ней к сыну "Алексаше" полны такого нежного чувства к дочери. что раскрывают совершенно новые, нам, потомкам, неведомые, струны в характере того, про кого Наполеон говорил, что он создан из материала, из которого делаются маршалы. Его отношение к отъезду дочери прошло через мучительную эволюцию. Из писем к сыну Александру и из писем сестер друг к другу видно, как он сдавался неохотно, понемногу. Как увидим ниже, княгиня Александра Николаевна объявила, что поедет к сыну в Сибирь. 3-го августа Николай Николаевич пишет: "Старуха едет к сыну, чему я не верю". И несмотря на то, а может быть, именно потому, что он этому не верит, он ставит свое разрешение на отъезд дочери в зависимость от поездки старухи: поедет свекровь, может ехать и она. Удивительным благородством, высоким беспристрастием отличаются его отзывы об арестованном зяте; он отдает должное достойному его поведению, прямоте его ответов. Это не совсем совпадает с отношением братьев к мужу сестры. Софья Николаевна пишет сестра Екатерина, что брат Николай {39} в противность отцу нарисовал поведение Волконского в самых скверных красках.
Сестры в это трудное время выказали много участия к Марии Николаевне. При отъезде ее из Москвы Екатерина Николаевна снабдила ее многим необходимым в дорогу и даже заставила надеть собственную свою шубу. В дальнейшем отношение сестер к ее положению не отличалось тою теплотой, какой бы можно было ожидать в столь тесной и дружной семье. Надо сказать, что обоготворение отца в семье Раевских заслоняло собой все другие чувства; мы видели отношение братьев, отзыв Николая о Волконском; сестры, конечно, думали так же; тот факт, что она огорчала отца, казался им более значительным, чем само горе сестры. Кроме того, надо принять во внимание и характеры, и обстоятельства жизни. Любимой сестрой Марии Николаевны была Софья Николаевна; Екатерина Николаевна Орлова была на много старше; сестры даже называли ее "бабушка", к тому же она была в то время уже замужем, следовательно имела спои семейные интересы. Елена, хотя была старше Марии Николаевны, внушала к себе скорее материнские чувства и, по-видимому, не могла быть сильной поддержкой в горе. Но и Софья Николаевна, хотя и любимая, поражает в своих письмах дидактизмом своего отношения к сестре. В ней всегда чувствуется гувернантка; она или порицает или одобряет, и иногда прямо удивляться приходится сухости, с которой она отвечает на запросы изгнанницы-сестры. Нельзя не отметить и того, что из всех сестер только Елена никогда не забывала прибавить в письме поклон "Сергею". Это внимание так же дорого ценилось Марией Николаевной, как больно ее огорчало молчание других...
Мы несколько забежали вперед, заговорив о {40} письмах Сибирского периода; но нам показалось это удобным, во всяком случае кратким способом обрисовать семейные настроения, при которых пришлось Марии Николаевны проявлять свою настойчивость в выполнении задуманного плана.
Мы еще встретимся с членами семьи Раевских на пути нашего рассказа, но с отъездом Марии Николаевны Болтышка погружается в уныние. Набежавшая же на Каменку туча не надолго ее омрачила; "ликования" скоро возобновились и продолжались, пока было живо то поколение. Но какой-то рок над нею тяготел. Говорят через неделю после смерти старухи Екатерины Николаевны, уже на полках, на этажерках, в шкапах, в комодах ничего не оставалось: стая приживальщиков все "реквизовала". Не в наши дни, конечно, удивляться исчезновению семейных гнезд; но Каменка исчезла много раньше революции. Еще в 1830 году Мария Николаевна пишет из Сибири про "огромный Каменский дом". Я был там каких-нибудь шестьдесят пять лет спустя, - от дома не оставалось следа. Я застал еще в живых сына декабриста Василия Львовича Давыдова, Николая Васильевича; он ребенком оставался в России как родившийся до ссылки отца; следовательно, когда я его видел, ему было девяносто лет.
Статный, красивый, с еще темными бакенбардами, он лежал больной, приближалась болезнь, которая унесла его через нисколько недель; в лихорадке, густым громким голосом он говорил стихи. Он еще помнил старую Каменку; он помнил, как еще детьми они подглядывали в замочную скважину и видели на биллиарде сидящего и пишущего с лихорадочной поспешностью "курчавого поэта"; лист за листом отбрасывал он на середину биллиарда; то писался "Кавкасский пленник", посвященный Николаю {41} Раевскому. Да, это поколение еще помнило, следующее уже играло в канавках, где был фундамент старого дома, и с любопытством подбирало в канавках раковины устриц, остатки дедовских ликований. Следующее поколение уже и этого не видело. Когда я был в Каменке весною 1915 года, на месте старого дома цвели яблони. Теперь? Теперь, может быть, остался еще в саду "Пушкинский грот", а против него, по другую сторону запруды - белая, круглая, в ампирном стиле мельница Шервуда ...
V.
Сергей Григорьевич сидел в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. Допрос начался в январе, приговор был приведен в исполнение в половине июля. Процесс достаточно известен и по официальным документам, и по многочисленным мемуарам. Из "Записок" Сергея Григорьевича мы об этом ничего не узнаем. Он рассказывает, как его привезли в Зимний Дворец; генерал Левашев оставил его дожидаться, пошел доложить Государю. Через несколько минут дверь отворилась, Государь быстрым шагом вошел и, грозя пальцем, сказал: "я" ... На этом слове "я" Николая I обрываются "Записки" декабриста Волконского ...
Неведение семей о предстоящей судьбе осужденных было тем тягостнее, чем длительнее тянулся процесс и чем противоречивее были слухи. Тем временем, несмотря на неумолимость, с которой относился к декабристам Николай I и которую сохранил до последнего дня своей жизни, общение с заключенными не {42} было безусловно запрещено. У нас сохранилось много писем на его имя, помеченных Петропавловской крепостью, как местом получения их. Начиная с матери, все родственники тем или иным образом откликнулись на роковое событие, выразили узнику чувства соболезнования.
Старуха княгиня написала сыну четыре письма (это единственные русские письма, все последующие в течение пяти лет писаны по-французски) и уехала в Москву, куда "угодно было Императрице Марии Федоровне меня назначить ехать с собой". - начинались приготовления к коронации. Как известно, коронация задержалась и была отложена вследствие смерти Императрицы Елизаветы Алексеевны, скончавшейся в пути из Таганрога в Петербург 4-го мая в город Белеве. 13-го июля печальное шествие царственных колесниц прибыло в Чесменский дворец, и в тот же день Алина Волконская, дочь Софьи Григорьевны, с разрешения Государя, посещает дядю в крепости.
После этого она уезжает к бабушке. Очень ценны ее некоторые замечания, рисующие настроение старухи княгини в это тяжелое для нее время, при самых небывалых обстоятельствах. "Бабушка вчера много плакала, сегодня почти не спала". "Императрица была у бабушки, утешала ее". "Государь просил бабушку утешиться, не смешивать дела семейные с делами службы, - одно другому не помешает." И действительно, на коронацию она получила бриллиантовые знаки ордена Св. Екатерины. Императрица и сама, надо думать, чувствовала некоторую неловкость по отношению к старой княгине. После 13 июля, дня, когда состоялся приговор над декабристами, она пять дней не видала княгиню и только 18-го числа написала, наконец, записку, в которой говорит, что мысль о свидании с ней причиняет ей боль, и которую кончает {43} просьбой принять ее благожелательно и не переставать верить ее старой дружбе: "Recevez-moi bien et croyez toujours a mon ancienne amitie." 20-го июля Алина пишет: