— Обидно, товарищ башлык, ай, как обидно, что вы так непочтительно отзываетесь о нашем любимом колхозе, — изобразив на лице горькое душевное страдание, произнес толстяк. Сделал паузу, помолчал. — Я даже не могу понять, — вдруг наигранно повеселев и вздернув плечи, продолжал бригадир, — о каком это бедственном положении вы толкуете здесь? Кстати, о нашем бедственном положении мы давно уже слышим. Многие хотели его исправить. Да зря только порох тратили! Все до единого сбежали и носа не кажут. А нас это положение, между прочим, вполне устраивает. И если его изменить, то, по-моему, только навредишь… Да. Навредишь!
На бригадиров, решивших выступать первыми, Ораков обратил внимание сразу, как только они вошли. Их заметно пошатывало, а воспаленные глаза как-то неестественно ярко блестели.
«Пьяные? На таком собрании?» — подумал Ораков, все еще не веря своим глазам. Но вот они заговорили, и все сомнения отпали. Гром небесный средь ясного неба его поразил бы меньше, чем появление пьяных бригадиров. Вскоре по всему кабинету разнесся запах дешевой забегаловки: табачного дыма, сивухи и еще чего-то кислого. Ораков, ни разу за всю жизнь не державший рюмки в руках и не выкуривший ни одной сигареты, почувствовал приступ морской болезни. Он расстегнул на кителе верхнюю пуговицу, тряхнул головой. Но легче от этого не стало. Тогда он попросил открыть окна и распахнуть дверь. «Какое безобразие!» — негодовал Бегенч про себя, искоса поглядывая на пьяных. Вдруг ему захотелось встать, подойти к ним, схватить одного и другого за шиворот и вытолкать вон из кабинета! В этот же миг он почувствовал, как сердце, сделав несколько тяжелых толчков, вдруг заторопилось, зачастило и кровь отхлынула от лица. «Спокойно, башлык! Тебе не положено волноваться», — приказал он себе и быстро справился с волнением.
А «оратор» пьянел все больше. Озираясь по сторонам мутным взглядом, он нес всякий вздор, едва ворочая языком. Но никто из присутствующих его не остановил. Даже слова никто не сказал в осуждение! Все только криво усмехались да многозначительно перемигивались: посмотрим, мол, чем все это кончится?
Занятый своими мыслями, Ораков холодно смотрел на пьяного и не вникал в смысл ею крикливой, бессвязной речи. Из всей его болтовни ему запомнилось лишь несколько фраз: «Ничего изменять не надо. А если изменишь, то только навредишь». «Ну да. Зачем им перемены? Без них и проще, и легче. Лежи себе на кошме, пей зеленый чай да поплевывай в потолок. Интересно, чье мнение он выражает? Только ли свое? — пронеслось, в голове председателя. — «Впрочем, чего тут гадать? Сейчас все будет ясно».
Кончив речь, толстяк опустился рядом с осоловевшим товарищем. Наступившая тишина как бы пробудила Оракова от раздумий.
— Так… У вас всё? — обратился он к бригадиру. В знак согласия тот мотнул головой и что-то промычал. — Может, скажете еще что-нибудь? Пожалуйста! — ироническим тоном предложил Ораков и окинул взглядом собравшихся. В ответ — то же мотанье головой и невнятное мычанье. — Тогда послушайте меня. Нет, вы, — уточнил Бегенч, указывая на пьяных бригадиров. — Я вижу, что вы не совсем здоровы. Поэтому прошу встать и уйти. А завтра к девяти явиться сюда… Для объяснений.
Бригадиры, немного протрезвев, удивленно уставились друг на друга: «За что, дескать, такая немилость? Что мы плохого сделали?»
— Не заставляйте ждать, — строго предупредил председатель и взялся за трубку телефона. Это подействовало.
Первым поднялся сидевший ближе к выходу. Пошатываясь, он встал по стойке «смирно», резко повернулся налево, даже каблуками прищелкнул, и, выпятив грудь, прошел до самой двери по одной половице. Вот, мол, смотрите: трезв, как стеклышко… а этот самодур башлык гонит меня, невинного. Вслед за ним поднялся и его приятель — такой же тучный и одутловатый, только ростом ниже. Он был пьянее первого и едва держался на ногах. Его кидало из стороны в сторону, словно на корабле, застигнутой жестоким штормом. Продвигаясь к выходу под общий смех и хохот, он то валился на стену, то хватался за головы и плечи тех, кто сидел вдоль длинного стола, стоявшего посередине кабинета.
Когда бригадиры ушли, Ораков снова попросил членов правления высказать свое мнение.
Слово взял заведующий фермой молочного скота, известный на селе краснобай Таган Чорлиев, на редкость морщинистый, худой, безбородый старик. От фермы молочного скота, которой он заведовал, давно уже не было проку. Скот истощен, коровники развалились, удои… Иная коза больше давала молока, чем самая удойная из его коров. Но это Чорлиева не смущало. Когда его припирали к стене и упрекали за равнодушие и лень, он находил тысячи отговорок. И при новом башлыке решил блеснуть своим «красноречием».