— Когда пожара нет, зачем поднимать тревогу? — начал Чорлиев вкрадчиво. — Давайте разберемся, действительно ли наш колхоз в таком тяжелом положении, как заявил здесь уважаемый башлык. Это ложь, товарищи! Почтенный Мурадберды уже говорил, что, слава аллаху, никто у нас с голоду не умер. Живем зажиточно, в достатке. Спрашивается: надо ли что-либо изменять? Я думаю, не надо. Изменять — только время терять. Пусть остается все, как есть. Лучше все равно не будет. Да, да. Не будет!
«Да что они… сговорились, что ли? Одно и то же, слово — в слово!» — с горьким чувством думал председатель, когда и остальные высказывались в том же духе. И зря он так надеялся, выходит, на коллективный разум, на то, что ему подскажут с чего начать работу и как сделать колхоз процветающим, крепким.
Выслушав последнего оратора, Ораков поднялся и холодно произнес:
— Хорошо. Вы свободны.
На лицах собравшихся появилось недоумение, и с минуту никто не двинулся с места. «Как это? Ничего не сказать и: «Вы свободны»?
А что он должен был сказать? Может, кто-то рассчитывал на то, что председатель, возмущенный их пассивностью, нежеланием вести серьезный разговор, начнет горячиться и метать в их адрес громы и молнии? Может, этого они ожидали?
Нет, этого не произошло. После того, как все ушли, Бегенч склонился над столом и стал просматривать какой-то справочник. Подождал, пока проветрится кабинет. Потом, выйдя на его середину, начал прохаживаться вдоль стола. Бегенчу хотелось разобраться, что же произошло на собрании и что скрывается за теми фактами, с которыми он только что столкнулся и которые произвели на него столь грустное впечатление?
Конечно, не надо быть особенно прозорливым, чтобы понять, что члены правления пришли не для того, чтобы оказывать председателю помощь или подавать нужные советы. У них была другая цель: накалить атмосферу собрания, взвинтить башлыку нервы и вызвать его на скандал. При этом весь «огонь» председательского гнева должны были принять на себя пьяные бригадиры — для этого они и напились. Прием этот не нов, но в арсенале «заговорщиков» он, видимо, считался самым эффективным. В самом деле, кого не возмутит присутствие пьяных на собрании? Вскипел было и Ораков, но вовремя понял, что это — провокация и сохранил самообладание. А если бы не сохранил, а если бы ударил по столу кулаком или хуже того — схватил бы пьяниц за шиворот? Тогда все было бы просто: жалоба, куда следует, объяснительное письмо в адрес директивного органа — и уход из колхоза.
Но прием этот не сработал.
Ораков остановился, постоял в задумчивости, и на лице его мелькнула слабая улыбка. «Итак, кто же победил? — спросил он мысленно себя и сам же ответил: «Ты!»
Да. Это была победа. Совсем маленькая, доставшаяся ему ценою огромного напряжения душевных сил, выдержки и стойкости.
Ораков снова принялся шагать по кабинету и с каждым шагом чувствовал, как легче и светлее становится на душе. Он понимал, конечно, что это чувство облегчения наступило от сознания только что одержанной победы и от того, что появилась ясность в представлении своего будущего и отношений с людьми. Кажется впервые в жизни он понял, как хорошо, когда эта ясность есть! Своих противников он видел в лицо. И хотя они потерпели поражение, он был уверен, что с этим они не смирятся. Не сложит оружия и он.
Было уже поздно. Убрав со стола бумаги, Ораков вышел из кабинета. Перед входом в правление, под высокими туями сидел колхозный сторож в чекмене из темно-рыжей верблюжьей шерсти. Это был бородатый солидный старик. Он сидел на скамейке и в полном одиночестве пил зеленый чай. Справа, на той же скамейке, стоял фарфоровый чайник, а слева, приставленный к стене, чернел старинный дробовик. Как только Ораков поравнялся со сторожем, на него повеяло ароматом весны, каким-то особенным запахом земли, распустившихся деревьев, скошенной травы. Этот запах доносил сюда ночной горный ветер. Слышался дружный стрекот сверчков. Где-то вдали вдохновенно, со свистом протрубил осел, лениво лаяла собака. Откуда-то из болотца доносились звонкие лягушиные трели… Эти трели были самыми приятными и самыми успокаивающими из всех ночных звуков на селе. Они как бы утверждали, что в мире — покой и согласие. И так будет долго. Может, вечно. Поэтому забудь про свои тревоги и внимай лишь сладостной ночной тишине, загадочно мерцающим звездам и бесконечному мирозданию. Вдыхая легкую прохладу, Ораков с минуту постоял возле сторожа, потом попрощался с ним и быстро пошел домой. На юге, подпирая небо, чернел Копетдаг. Кривые ухабистые улицы были плохо освещены и казались голыми. И невольно приходили в голову мысли о будущем села, о том, чтобы сделать эти улицы такими же, как в городе — прямыми, чистыми, ровными. И чтобы у каждого дома — небольшой сад, виноградник, огород. Ораков был уверен, что со временем так и будет.