По правде говоря, я ехал в колхоз наудачу, без предварительного звонка, и не очень рассчитывал на встречу с председателем; он мог уехать в поле, на ферму, к чабанам, на целинный участок или на строительный объект — у председателя всегда и везде есть дела.
Я постучался в дверь и вошел в знакомый кабинет. В это же время из-за стола вышел человек, в котором я с трудом узнал Бегенча Оракова. Лицо потемнело, покрылось какими-то странными вмятинами, глаза запали и были без прежнего блеска. И даже шапка его из дорогого чудесного сура, далее она, уже не сверкала, как прежде, загадочным радужным блеском.
— Что случилось? — с тревогой спросил я председателя, присаживаясь к столу. — Ведь времени прошло не так уж много, а вы так изменились…
— Хвораю, брат, — сказал Ораков, и в хрипловатом голосе его послышалась грусть. — Врачи говорят, что давление, гипертония… Да ведь к ним только попадись, к врачам-то, — сразу сто болезней найдут!
— И вы продолжаете работать! — упрекнул я башлыка. — Да разве в таком состоянии можно? Немедленно ложитесь в больницу…
Бегенч внимательно выслушал мою взволнованную тираду и мягко, с хрипотцой произнес:
— Некогда, брат. Народу овощи нужны…
Ораков — человек долга. В этом я убедился лишний раз. Он всегда считал, что престиж колхоза, забота, о благе народа — неизмеримо выше его личного благополучия. И, если ты умеешь еще ходить, двигаться и что-то делать, ты не должен покидать своего поста. Тем более, что болезни, как и здоровье — невечны, они тоже проходят.
Убедившись в бесполезности своих усилий уговорить председателя взяться за лечение, я спросил:
— Вы кого-то ждете?
— Да. Молодых арабов из Палестины. Они хотят посмотреть наш музей. Кстати, вы ведь тоже его не видели. Давайте вместе посмотрим.
Вскоре башлыку доложили, что гости осмотрели поля, виноградники, детский сад и сейчас находятся во дворе колхозного правления.
Мы вышли во двор. Палестинцев было человек двадцать. Все они были люди молодые, одетые скромно, но со вкусом, в разноцветные куртки и модные джинсы. Увидев председателя, они радостно заулыбались, плотно окружили его и что-то наперебой стали ему говорить. Переводчик, высокий, русый парень, негромко и спокойно перевел сказанное. Выслушав переводчика, Ораков всех пригласил в музей. Тут же к арабам примкнули и те, кто находился во дворе колхозного правления. Ораков шел во главе гостей, заметно выделяясь среди них своим внушительным ростом, золотисто сверкавшей на солнце каракулевой шапкой и просторным «башлыковским» костюмом.
Колхозный музей находился в центре села, в новом белостенном доме под шиферной крышей. В небольших светлых залах были размещены сотни различных экспонатов: предметы домашнего обихода, которыми пользовались жители Евшан-Сары в начале нашего века, орудия крестьянского труда: кетмень, серп, лопаты, деревянная соха-омач; макеты бедных закопченных юрт. В этом же зале — фотографии колхозных ветеранов — людей пожилых, убеленных сединой. Это — портреты тех, кто в трудные годы начинал строить новую жизнь на селе, боролся с басмачеством и до седьмого пота работал на полях молодого коллективного хозяйства.
Много экспонатов посвящено было сегодняшнему дню колхоза, бурному развитию его культуры, экономики. Тут были многочисленные альбомы с фотографиями поселка, школ, новой техники, полей, эпизодов вдохновенного труда. В этом же зале — портреты лучших людей села, передовиков. Какие живые лица! Сколько блеска в глазах! Сколько обаяния! Не были забыты и те, кто в горькую годину ушел на фронт, на защиту Родины, ушел и не вернулся, пал как герой. Молодые, юные лица. Такими они и останутся навсегда.
Отдельный зал занимали дары колхозной земли: тяжеловесные, в несколько пудов, тыквы, полосатые арбузы, самые сладкие в мире дыни, груды винограда, яблок, томатов, баклажанов, капусты, крупного болгарского перца, банки с маринованными томатами а огурцами. Здесь пахло ботвой, свежим укропом, дынями.
Председатель одну за другой брал в руки круглые и желтые, как солнце, дыни гуляби, резал их ломтями и раздавал гостям. Дыни были сочные, душистые, с неповторимым вкусом. Гости ели их и тут же, не отрываясь от еды, старались выразить свои чувства, либо восторженным мычанием, либо вращением изумленных глаз.
Осмотрев музей, палестинцы вышли к его подъезду. Один из них, худощавый, стройный юноша с такими же выпуклыми, как у Ясира Арафата, глазами, подошел к Оракову и, пожимая ему руку, сказал почти на чистом русском языке: