— И это все?
— Да.
«Это почти ничего», — подумал Сапар, глядя на сухари.
День тянулся бесконечно. Он прошел в тоске, в напряженном ожидании, когда уймется шторм. Но шторм не затихал. Ребята страдали от сильной качки, морской болезни, а больше всего от неизвестности.
Прошла еще одна ночь и наступил новый день — такой же мучительный, как и предыдущий. Никто ни на какую помощь теперь не надеялся. Как избавления от беды все ждали лишь только одного, — чтобы прекратилось и улеглось волнение на заливе.
Миновали еще сутки. Днем, на четвертые сутки, Сапар с болью посмотрел на своих товарищей. Даже при слабом свете, сочившемся в иллюминаторы, он увидел, как изменились их лица: осунулись, почернели, обросли щетиной. Запавшие глаза потускнели. Не лучше остальных выглядел и сам Сапар. Во всем теле он чувствовал слабость, как после долгой изнурительной болезни. Кружилась голова, спазмы сжимали пустой желудок.
Аманом Солтановым и Рифом Байгильдиным овладела апатия. Они ни с кем не разговаривали и все время валялись на рундуках. Кажется, только Виктор Кашин не пал духом. Он занимал откидную полку под постелью Байгильдина. Но на нее не ложился, сидел в ногах то у Сапара, то у Амана.
— Теперь, братцы, — сказал Виктор, — мы, как та четверка героев… Помните Зиганшина и его товарищей? Так что скоро начнем сапоги есть, жаль только, что гармошки нет.
Он помолчал немного. Потом, глядя на Байгильдина, пошутил:
— А это все потому, Риф, что у тебя имя несчастливое: Риф. Всем мореходам оно сулит только самую что ни на есть беду.
Лицо Байгильдина исказила злобная гримаса. Как ужаленный, он вскочил с рундука и сжал кулаки.
— Кретин! — задыхаясь от ярости, кричал он на Виктора. — Как ты посмел?.. Как ты смеешь зубоскалить в такую минуту? — Потом схватил капитана за грудь и начал трясти, продолжая кричать: — Разве ты не видишь, дурак, что мы погибаем?
Кашин не испугался, только побледнел.
— Прочь от меня, негодяй! — сказал он, свирепея, и что было сил оттолкнул от себя моториста. Тот снова бросился на Кашина и сбил его с ног. Сапар же каким-то образом очутился сзади Байгильдина. Он схватил Рифа за руку и за шею и оттащил от Кашина. Виктор успел подняться и поймать левую руку моториста. Вдвоем они бросили его на рундук — и прижали к нему спиной.
Кубрик наполнился хриплой руганью, криками. От разгоряченных тел пахло потом. Байгильдин рычал, пытаясь вырваться, но ему не давали далее пошевелиться.
— Еще одна драка, — предупредил его Байрамов, — и мы тебя свяжем. Понял?.. Свяжем и бросим в трюм!..
Моторист не отзывался. Он только яростно вращал налитыми кровью глазами. И когда совсем обмяк, его отпустили.
Не спуская с него глаз, Виктор сел напротив. Байрамов стоял у трапа, рядом с лаборантом, и тоже поглядывал на Рифа.
После этой свалки Сапар долго не мог успокоиться. Он хотел понять причину драки. И понял. Моторист боялся смерти. Он злился и ненавидел весь свет. Его злоба искала выход, но нужен был повод. И этим поводом послужила безобидная шутка Виктора Кашина.
Драка в кубрике многое прояснила. Оказалось, что коллектив — это он сам и Виктор Кашин, да один нейтральный трус. Байгильдина в счет не брал. Сапар был поражен смелостью и ловкостью Кашина. Доволен был и собой: не струсил, не растерялся, и совсем не понравился лаборант. Как только Байгильдин накинулся на Кашина, тот проскользнул к трапу и оттуда наблюдал за свалкой. Он не хотел неприятностей и поэтому не стал вмешиваться в ссору.
Сапар снова посмотрел на моториста. Байгильдин сидел и косился то на Сапара, то на Виктора. Он все еще трясся от злости. На скулах ходили желваки. Немного успокоившись, он вдруг разразился истерическим смехом. Потом закрыл глаза и начал колотить себя кулаками по голове.
— Ах, какой я осел! Какой осел! — приговаривал он сквозь стиснутые зубы. — И зачем я только связался с этой фелюгой, с этим несчастным ванькой-встанькой? Ведь приглашали же на сейнер… Плавал бы сейчас, ловил рыбу, а теперь, вот, сам в западне.
Риф недружелюбно блеснул глазами и повалился на койку. Повернувшись на бок, он с головой укрылся брезентом. Наверное он плакал. А, может быть, это от качки. Все равно жалости к нему не было, трусливый и злобный, он думал только о себе и этим вызывал отвращение. Байрамов боялся и презирал таких. Он считал, что в трудную минуту они опаснее врага.
Наступил вечер. Вечер четвертых суток. Быстро стемнело. Уже не видно волн в иллюминатор. Зато удары их становились все мощней. Усилился ветер.