И вот на фоне этой оставленности, этой осиротелости происходит вдруг неожиданная встреча.
«… Замечательно, что я всегда кончал картинку мою видением, как у Гейне, «Христа на Балтийском [8]) море». Я не мог обойтись без Него, не мог не вообразить Его, наконец, посреди осиротевших людей. Он приходил к ним, простирал к ним руки и говорил : «Как могли вы забыть Его?» И тут как бы пелена упадала со всех глаз и раздавался великий восторженный гимн нового и последнего воскресения» [9]).
И таким же является образ милующего Христа, целующего Великого Инквизитора — и тем самым выражающего Свое прощение ему — и потрясающего его закостенелую на своих позициях, гордую, потерявшую веру (и жаждущую любви!) душу. Это — последний аргумент в длинном диалоге «Про и Контра» между верой и неверием: мистическая встреча. Бог Сам свидетельствует о Себе душе: Своим присутствием, «Прикосновением» духовным к ней, нежданным прорывом — после мук сомнения, неверия и оставленности. Это Алеша пережил у гроба старца Зосимы в чутком сне — видении, который явился ответом на его душевную муку и сомнения. Это — брак в Кане Галилейской. И он слышит голос старца : «Видишь ли Солнце наше, видишь ли Его?… Не бойся Его. Страшен величием перед нами, ужасен в свете Своем, но милостив бесконечно».
Эта глава, может быть, — верх творчества Достоевского и по существу автобиографична. Мы знаем, что одна из центральных тем его, которая подробно развита, может быть, только в образах Раскольникова и Зосимы (и в очерке «Влас»), но к которой часто направлена его мысль : обращение падшего грешника — через встречу с Божественным. Такая встреча целого народа — русского народа, исцеленного от бесов, завладевших его душою, предносится умирающему Степану Трофимовичу. Он просит прочитать ему это место из Евангелия Луки, заканчивающееся словами : «И вышли видеть происшедшее и, пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом смысле, и ужаснулись…».
«Друг мой, — продолжал Степан Трофимович в большом волнении — savezvous, это чудесное и… необыкновенное место было мне всю жизнь камнем преткновения… Теперь же мне пришла одна мысль : видите, это точь–в–точь как наша Россия. Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней — это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века!… Но великая мысль и великая воля осенит ее свыше, как того безумного бесноватого, и выйдут все эти бесы, вся нечистота, вся эта мерзость, накопившаяся на поверхности… Но больной исцелится и «сядет у ног Иисусовых» …и будут все глядеть с изумлением» [10]).
Встреча с Господом своим и Владыкой и предание себя Ему и служение Ему — вот внутренний стержень духовной жизни Достоевского после возвращения из каторги, и с годами это возрастает всё больше и больше, становится всё сознательнее, как некая радостная, всё побеждающая и жизнь просветляющая Реальность, высшее сокровище его души. Недаром в набросках к своим «Бесам» он пишет такие слова: «Дело в настоятельном вопросе: можно ли веровать, будучи цивилизованным, т. е. европейцем, т. е. веровать безусловно в божественность Сына Божия Иисуса Христа (ибо вся вера только в этом и состоит)». И далее : «Источник жизни и спасения от отчаяния всех люден и условие для бытия всего мира заключается в трех словах: «Слово плоть бысть» и вере в эти слова» [11]). Xристоцентричность или Христоустремленность миросозерцания и религиозного опыта Достоевского, даже в периоды тяжелых сомнений или моральной ослабленности несомненны. Недаром почта тотчас после выхода из «Мертвого Дома» он пишет в своем знаменитом письме к жене декабриста Фонвизина:
8
Здесь маленькая неточность. Версилов цитирует стихотворение Гейне «Frieden» («Мир») из цикла «Nordsee», что значит Северное море, а не Балтийское («Ostsee»).