- Ты кто такая? - зачем-то спросил он немного погодя, засмотревшись, как она уплетает.
- Жанна Агузарова! - сказала она не моргнув.
- Н-но?! Давай выкладывай!
Скорчив гримаску и обезьянничая, она понесла было какую-то чушь о детстве впроголодь, насильнике-отчиме, о душе чистой и незапятнанной, но сама же расхохоталась, не окончив рассказа и зыркая на него распутными, в желтую крапинку глазами.
- Иди сюда...
Она скакнула, как коза, скользнула ему за спину и, быстро-быстро касаясь его волос, заколдовала, зашептала, заглядывая то от левого, то от правого плеча и опутывая его, оплетая дыханием, прикосновениями ладоней и губ:
- Какой ты седой у меня, важный! Я совсем пьяная от тебя. Она сверху вниз заглянула ему в глаза и, вся прижавшись, поцеловала раскрытым ртом в губы. - Дай что-нибудь на память.
Не глядя, он потянул из нагрудного кармашка какие-то купюры, перегнутые пополам, и, поискав, ткнул в подставленную ладошку. Жадные желтые крапинки блеснули и, прячась, пригасли; она завозилась, свободной рукой запихивая деньги куда-то ближе к телу, под ткань, а другой рукой обхватила его за холку и притянула к себе.
И тут что-то произошло - он задохнулся, точно воздуха ему не хватило, и, задыхаясь, выталкивая языком ее язык, вдруг на какой-то миг увидел переворачивающийся потолок и мигнувшую красной нитью накала лампочку, в следующее мгновение с глухим лопающимся звуком обрушившую на него раскаленные осколки стекла...
Он вернулся тем же путем: схлынула пелена с глаз и, совершив обратный кульбит, вынырнул на прежнем месте плохо выбеленный потолок со все той же убогой люстрой, сонно глазевшей единственным зрячим глазом. Где-то рядом, по затухающей, вздрагивала и дребезжала посуда, плыл и как бы подламывался одной из ножек стул, на котором сидел. Он пошевелил запрокинутыми к спинке плечами, попробовал приподняться, и тут увидел, как откуда-то из угла, из-за гнутой боковины дивана с настороженной неприязнью вглядывалась в его потухшее тело продажная эта девка, сейчас вот только выудившая у него деньги за слюнявый бесчувственный поцелуй.
"Что ж она... стерва худая!" - равнодушно подумал о ней Соловьев, расслабляя узел галстука и пытаясь ровно дышать. Ползало под рукой тряпичное, едва живое сердце, тяжко подкатывалось к горлу, снова и снова оглаживая грудь, он внезапно нащупал под легкой хлопчатобумажной тканью рубахи тот самый нательный крест, за которым вознамерился было укрыться от предстоящей расплаты. И, едва нащупал, едва вспомнил, так окатило испариной, так тряхнуло и перевернуло все в нем, что на мгновение забылся и немо всхлипнул: "Господи, грешен! Прости, Господи!" - представляя и ужасаясь тому, что его ладное и сильное тело угасает, подточенное, как нашептала баба Василиса, хворью оскверненной души. "Чушь собачья! -хотелось крикнуть ему. - Все смешалось, все ложь, и нет нигде избавленья!" Но страх перед предстоящей болью и умиранием принуждал его к ханжеству, перемешивал в нем веру и неверие, как прежде страх перед жизнью перемешивал и сталкивал в нем добро и зло.
Как случается, говорят, при первом соприкосновении со смертью, он тотчас, странно и подробно, увидел всего себя и вспомнил каждое мгновение, которое пережил и которое требовало душевных усилий и компромисса с совестью - или ему показалось, в болезни, что увидел и вспомнил? - все свои обманы и неправедные труды на пути между барахолкой и кабаком, всех униженных и брошенных им женщин, всякое жлобское свое торжество плоти над духом. И еще увидел и вспомнил, как перед отъездом сюда, осененный догадкой ли, жарким бредом, осознал нечто большее, чем было - он сам, и вопрошая, и скуля ночь напролет, каялся и обещал себя Господу в случае исцеления. Уже новым, казалось ему тогда, смиренным и как бы прикоснувшимся к очищению от скверны собирался он в дорогу, ехал сюда, в Крым, где часто бывал подл и грешен, крестился в пути, непритворно благоговея посреди освещенного ликами и свечами храма, внимая торжественному распевному басу и прикладыванию червленного серебра к страждущим губам, отрекаясь и веруя, с увлажненным святой водой лицом, как бы слезами раскаяния умытый. И вот теперь...
Соловьев застонал, жмурясь и не разжимая рта, чтобы ненароком не обронить любимое словечко из непечатных, застонал, не понимая себя, окружающего мира, веруя в высший смысл бытия и одновременно сомневаясь во всем и ни во что не веря.
- Выпей... может, отпустит... - осторожно сказала шлюха, боком обойдя стол и издали протягивая ему рюмку.
- Я не болен, - зачем-то солгал он. - Я абсолютно здоров. Устал, как собака, не спал ночь...
Она нервно хихикнула, покривив тонкогубый рот, двумя пальцами выволокла из какого-то тайного кармашка, в который, видимо, совсем недавно еще прятала деньги, выуженные у Соловьева, и показала ему некий пакетик с яркой надписью, назначение которого понятно каждому мужчине: - У меня есть "воздушный шарик"...
"Господи, о чем она!" - подумал Соловьев и вдруг спросил о том, главном,о чем изготавливался спросить, но не мог выговорить, и что спросилось само собой:
- Послушай, что ты думаешь о Боге?
- А ничего, - тут же, словно о мимолетном, отозвалась Катя и снова показала ему пакетик. - Бога нет - вот и все, что думаю.
- Зачем тогда в церковь ходишь? - наобум спросил он.