Вот почему у Скотта три звездочки, а у меня — нет.
И вот почему он вряд ли скоро получит четыре звездочки. Его блюда слишком хороши — их слишком приятно есть. В ресторане Скотта Брайана и Джино Диаферии вы чувствуете, что можно положить локти на стол и приняться за серьезное дело: пробовать, нюхать и жевать это великолепие.
Я спрашивал Скотта, думает ли он о еде после работы. Обдумывает ли он, лежа в постели, какое «спецпредложение» подаст завтра?
— Нет, — отвечал он. — Я прихожу на рынок, вижу, что там есть, и из этого исхожу.
Я ему не поверил.
— Скотт думает о еде? Когда он не на работе? — спросил я Джино тайком от Скотта.
Тот улыбнулся.
— Думает. Еще как.
Скотту тридцать четыре года. У него мальчишеская внешность с выдающимся носом. Он похож на настоящего шефа. Под глазами у него темные круги, и кожа бледная, как у всякого, кто по много часов трудится в освещенной флуоресцентными лампами кухне. На лице у него вечное замешательство парня, который знает, как плохи бывают дела, который вечно ждет, когда упадет второй ботинок. Он теперь редко повышает голос.
— Когда-то я то и дело взрывался и сейчас ору на лентяев, разгильдяев и на тех, кто полагает, что с них слишком много требуют.
Теперь он предпочитает оружие злого сарказма. Он, в отличие от меня, предпочитает не вмешиваться во внутренние дела команды.
— У кого-то на моей кухне проблемы с поваром? Я говорю им, чтобы разбирались сами. У меня на это нет времени. Я говорю: «Разбирайся сам», потому что если к завтрашнему дню ты не решишь проблему с таким-то, будешь уволен. Возможно, уволены будут оба.
Он не запугивает, не налетает ураганом, не шумит, но его едкие замечания оказываются не менее действенными. Недавно по дороге из «Ле Аль» я зашел на кухню «Веритас». Это очень тихое место.
В разгар вечера пятницы, при полном обеденном зале, все было спокойно — скорее сосредоточенный вальс, нежели бешеная чечетка, которая окружает меня. Никто не вопил. Никто не захлопывал пинками дверцы духовки, не приправлял блюда ядреными английскими словечками, не сваливал кастрюли в мойку. И Скотт, командуя, не повышал голоса.
— Главное блюдо. Тридцать второй, — полушепотом произносил он.
Этого хватало, чтобы запустить в действие линию из пяти поваров и тарелки начинали наполняться.
— Закуски, — говорил он. — Двенадцатый столик.
Появлялись трое официантов, каждый умело накладывал, наполнял и украшал свою тарелку, выжимал капельку чесночного масла, лангустового масла или тридцатилетнего бальзамического уксуса из непомерных размеров бутыли. Никто не потел и не ругался. Плиты, разделочные доски, костюмы и даже передники поваров безупречно чисты — в восемь тридцать вечера в пятницу! Каждый, кто готовил соус или салат, непременно пробовал свое блюдо. Одновременно поступило три заказа на говяжьи щеки от шеф-повара; они получились абсолютно идентичными.
Я в «Ле Аль» каждый день извожу десятифунтовый мешок шалота, поэтому я как завороженный смотрел на рабочие места у Скотта Брайана. Шалот у него не нарезали. И не рубили в кухонном комбайне. Его разминали — аккуратно, как по учебнику, в однородную, почти субмолекулярную массу. То же относилось к рубленому чесноку: ни жилки, ни единого более крупного кусочка, все одинаковые, словно клоны одноклеточных организмов.
Вся кухня благоухала трюфелями. Два неимоверно дорогих гриба размером с большой палец стояли на подносе для гарниров, и Скотт отрезал от них тоненькие ломтики для поступающих заказов. Трюфельное масло лили на сковородки, как у меня — оливковое. Соусы приправляли фуа-гра и нормандским маслом. И все — все! — было под рукой. Ризотто? Достать из коробки и в кастрюлю. Минутное дело.
В углу трудилась тоненькая девушка, и я, разглядывая команду, мгновенно пришел к неандартальскому заключению: «Практикантка, возможно из „Питер Камп“ или из „Френч калинари“, приобретает опыт работы с овощными блюдами». Я перевел взгляд на других, отыскивая основных игроков команды. Понемногу, краем глаза, я стал замечать, чем она занимается. Присмотрелся и увидел, что она раскладывает рыбу, варит ризотто, смешивает соусы, берет на себе три, четыре, пять заказов одновременно — и все это невозмутимо, без видимых признаков раздражения или изнеможения. (Я бывал на ее месте!) Никакой суеты, плавные отработанные движения ветерана с двадцатилетним стажем. Она ни разу не схватилась за кастрюлю без прихватки, не сделала ни одного лишнего движения, успевала попробовать каждый соус, добавить приправ и выдавала готовые блюда одновременно с остальными — словом, работала, как загнанный, многократно обруганный наемник старой школы, только чище и лучше. Ни на ней, ни на ее униформе не было пятен соусов или иных признаков пятничной горячки.