Таким образом, положение дел в экономической сфере жизни полностью соответствует принципу социальной справедливости, согласно которому при верных оценках и равном умении в политических делах различных социальных групп экономическая эксплуатация невозможна. Между тем, в случае отсутствие такого равенства эксплуатация рабочими капиталистов, например, посредством забастовок и национализации собственности, оказывается столь же вероятной, что и эксплуатация буржуазией пролетариата в условиях олигархического сращивания капитала с различными ветвями власти.
С феноменом капиталистической прибыли прямо связан и один из ключевых аргументов Маркса в пользу социалистической революции и последующему переходу к коммунизму. Маркс утверждал, что существование прибыли препятствует расширению производства: нищета рабочих ограничивает совокупный спрос, способствуя появлению регулярно повторяющихся в мировой капиталистической системе кризисов перепроизводства. На самом деле основная экономическая функция предпринимательской прибыли – обеспечение естественного баланса между размером потребления экономических благ и инвестициями в их производство в целях увеличения общественного блага. Следовательно, феномен прибыли и действие охраняющего ее получение законодательства нисколько не противоречит второму политическому принципу (принципу социальных изменений), а является его практическим подтверждением.
Еще одним заблуждением является миф о политическом отчуждении власти от народа, который подразумевает, что государственная власть осуществляется в интересах обладающих ею должностных лиц, а не употребляется на благо подчиняющегося ей народа. Причем в наибольшей степени этот миф распространен в отношении стран живущих в условиях авторитарного управления, которые обыкновенно бедны, а поэтому их нищета часто ошибочно рассматривается в качестве одного из последствий автократии.
Несомненно, что все общественные регуляторные системы взаимозависимы: я уже показал, что потребность в религиозном кодексе и сила веры зависят от состояния государственного права и нравственности. В свою очередь форма правления определяется нравами, ибо всякая административная деятельность происходит в определенной культурной среде, о чем писал еще Макиавелли: “Надлежит учреждать различные порядки и образ жизни для существа дурного и доброго: не может быть сходной формы там, где материя различна” (82).
Гипотетически демократические политические системы более открыты и по этой причине должны во всех случаях лучше выражать политические пристрастия различных групп и всего общества в целом, нежели их автократические альтернативы. В частности, они путем голосования собирают большее количество рассеянной в головах множества людей политической информации (на подобии сбора рыночной информации в виде формирования рыночных цен, о чем писал Хайек). Соответственно в результате действия демократических механизмов волеизъявления должны приниматься правительственные постановления и законы лучше всего содействующие общественным интересам.
Однако на практике это далеко не всегда так; и здесь можно провести аналогию из экономической жизни. В хозяйственной сфере «невидимая рука рынка» и полная экономическая свобода в целом ряде случаев – например, в условиях монопольной рыночной структуры или слаборазвитой этической системы – приводят к монополизму и «провалам рынка»; по этой причине общество вынуждено защищать себя антимонопольным, экологическим и прочими видами законодательства. Схожим образом при слабости закона и нравственности демократические системы ввергают народы в бесконечные политические битвы, ослабляющие большинство общественных институтов (право собственности, судебную систему и т.д.) вследствие чего возникает потребность в, предоставляемой автократией, «сильной руке». Как известно, согласно «теореме Коуза» при плохо определенных правах собственности и высоких судебных издержках степень вмешательства государства в политическую и экономическую жизнь неизбежно резко повышается (83).