В тот же водоворот естественно были втянуты и другие пластические искусства. Ведь живопись, трактуя на плоскости трехмерную форму, все же «изобразительна», поскольку основной материал искусства, – мазок, – дает представление о пространстве, хотя бы и не ассоциирующемся с предметом. Скульптура дала новому искусству вынесенную в пространство форму для новых, казалось бы, безграничных возможностей свободного комбинирования.
Живописная фактура («шум» по неудачному выражению талантливого, но плохо знавшего русский язык, Вл. Матвея), как ни разнообразны возможности ее модификаций, все же однотонна в силу свойств составляющих ее элементов. Отсюда сравнительная узость гаммы возбуждаемых материалом эмоций, ограниченность колебаний температуры живописной поверхности, говоря языком будущих теоретиков искусства. Естественно, искусство потянулось к новым материалам, к новым вещам. Из архитектуры был извлечен этот фактор эстетического воздействия, специфический именно для данного искусства – эмоции сопоставления материалов.
Мазок, лишенный способности изображать, пластическая форма лишенная имитативной функции, и куски материи, от которых отнята их конструирующая, зодческая ценность, – стали материалом единой творческой деятельности. Живопись вытекла из рамы; скульптура вмазана в плоскость; усмиренная архитектура обрамилась и стала станковой. Три искусства, вовлеченные в общую катастрофу, распались в хаосе своих первоначальных элементов. В этом – стихийная и трагическая расплата за отвлеченную духовность искусства XIX бека, презревшего свое третье сословие – ремесло. Это – логически неизбежное завершение процесса. Восстала материя, мстя своим поработителям. И разве это не величественная месть?
Вывеска с куском сапога, старая пружина от будильника, набитая на сигарный ящик, и самоварная труба, вставленная в отштукатуренную доску с вылизанной языком надписью РСФСР.
Ведь это только новое искусство, только новая форма творчества, законный потомок, старая кровь Парфенона и Сикстинской капеллы!..
Да и в чем различия? В материале? Он тот же, даже более разнообразен и обработан с не меньшей любовью. И творческое воображение не менее пылко; и в комбинировании материалов не меньший расчет. Ведь Альтман наверное не согласится влизать на красную дугу слово «Дамс» вместо необходимого ему РСФСР, и Лебедев глубоко бы пострадал, если снабдить его башмак буквами РСФСР вместо категорического и ясного «Дамс»…
Биологи отказываются определить понятие жизни.
Правда на этом основании трудно убедить человека, что его родственник остался после железнодорожной катастрофы тем же, каким был до нее…
Погрузившись в хаос, копошатся лишенные слова, слепые части вещей. Искусство распалось в прах, оно вернулось к своей исходной точке, пройдя в полстолетие обратно свой тысячелетний путь.
Разложение и конец? Но момент зарождения новой жизни неуследим. Между реакцией и акцией нет мертвой точки острого угла, а есть закругленность постепенного поворота.
Мертвая материя гниет; в ней назревают внутренние процессы, питая новыми соками семена новых всходов. Процесс гниения малоэстетичен, но не надо забывать его таинственного жизненного значения. Мы – современники должны гордиться. Нам выпало на долю присутствовать при величайшем таинстве. Новая жизнь рождается.
Да не смутит нас эстетическое несовершенство молодых отпрысков. Новорожденные, да еще преждевременно, редко бывают красивы.
Когда первый футурист на первой своей щеке начертал небольшой натюрморт и пошел гулять по Кузнецкому мосту, разве это не был первый человек четвертичной эпохи, зататуировавшийся открыватель искусства живописи? И те три, нагроможденные друг на друга куба, что красуются у подножья Невской башни, – ведь это – та же каменная баба, тот первый упавший с неба камень, которому поклонялись финикияне в своих пустынях. Придет Дедал и прикосновением руки вложит жизнь в бесстрастную материю.
И всех торжественней и позднее всех (ведь человек четвертичной эпохи еще не знал зодчества) возникает из хаоса искусство архитектуры. Тянется к солнцу нелепый и наивный, чудовищный зверь с радиотелеграфным рогом на голове и законодательным собранием в распухшем брюхе.
Что в том, что первая живопись на негрунтованной щеке еще мало совершенна, и у будущего монумента вместо Дедала сидит обменивая сапожные шнурки армянин, которого еще самого надо тронуть рукой, чтобы оживить мыслью? Пусть первое архитектурное сооружение рухнет, как Вавилонская башня! Все равно. Великое совершилось. Три искусства, ввергнутые в первозданный хаос, воскресают снова, медленно и торжественно дифференцируясь, расчленяя материю и организуя ее каждое по-своему, каждое для своих целей.