Можно пытаться объяснить характер писателя ранней смертью матери и, следовательно, психологической травмой. Мальчик был «безотцовщиной» при живом отце, и это еще одна психологическая травма. В ту же строку можно легко уложить и деспотичность бабушки, тети, отсутствие ласки и, конечно, постоянное вынужденное детское одиночество. Да и то, что его никогда не привлекали к «домашним делам» и всё делали без его участия, тоже, конечно, сыграло свою роль. Всё это так и могло сформировать характер, но психику — едва ли. Значит — не обошлось без Промысла Божьего: видимо, есть нечто, что еще до рождения формирует художника — человека в параметрах обычной жизни «ущербного», лишенного многих обывательских (в хорошем смысле этого слова) инстинктов, навыков и повадок, при этом наделенного чем-то иным, неуловимым, но впоследствии таким зримым — талантом.
А талант уже проявлялся. И не только в рисунках, о которых неоднократно шла речь, но теперь и в писаниях — тот же Диксон упоминал о неких историях, что читал ему на досуге иллюстратор его книги, и — удивлялся, почему Портер не пытается писать для газет. Судя по всему, большинство из них утрачено (учитывая «мальчишество» автора, едва ли он относился к ним серьезно). Но по крайней мере одна сохранилась. В своем исследовании о новеллистике О. Генри ее приводит советская исследовательница И. Левидова (она извлекла ее из книги американца Ю. Лонга[70]). Приведем этот текст (он озаглавлен «Хороший мальчик и Бедный Старичок») и мы:
«В один плохой холодный день Бедный Старичок шел по дороге. У него был грустный и бледный вид. Холодный ветер развевал его лохмотья. Ах, Бедный Старичок! По этой дороге шли мальчики из школы. Плохие мальчики сказали: теперь мы по-за-ба-вим-ся! И вот они стали бросать в него камни и грязь. Какие жесто-о-кие мальчики!
У Джона Рея было доброе сердце. Ему было грустно потому, что он бросил почти сорок камней и ни разу не попал. Джон был хороший мальчик, и он ходил в Вос-крес-ную школу. Он сказал: О, мальчики, не обижайте бедного старичка, он хром, и грустен, и озяб. Старик услышал его слова, и слеза на-вер-ну-лась на его глаз. О, мальчики! — сказал Джон. — Смотрите, он почти слеп. Давайте поведем его по дороге и столкнем его в реку. Отлично! — закричали мальчишки. О, сэр, пойдемте-ка с нами, мы дадим вам хлеба и посадим вас к огню, — сказал Джон.
Бедный старик не мог вымолвить ни слова, так он озяб. Но он по-тя-нул-ся и схватил Джона Рея за шиворот. По-том он вытер им мос-то-вую и сломал ему клю-чицу. Затем он швырнул его о забор и раз-дро-бил ему поз-во-ноч-ный столб, и испортил его внешний вид. Затем он связал его узлом и проткнул им цир-ко-вую афишу. Сперва Джон вопил что было мочи, но умолк, когда искра жизни его по-ки-ну-ла.
Эта грустная история рас-ска-зана в назидание всем мальчикам, чтобы они не бросались грязью и камнями не-раз-бор-чи-во. Иногда грустный бедный стари-чок может оказаться сквер-ным за-ди-рой со стек-лян-ным глазом»[71].
Как видим, совсем небольшая, но вполне завершенная история. В ней есть и завязка, и кульминация, и развязка. Есть даже характеры. Конечно, видна и несамостоятельность автора, явно подражающего М. Твену, — как тут не вспомнить его «Рассказ о скверном мальчике», эксперименты с диалектом и разговорной речью (И. Левидова справедливо отмечает, что «языковой колорит», к сожалению, в переводе утрачен) и совершенно твеновский «жестокий юмор». Но что же в том удивительного? Ведь именно тогда книги Твена были у Портера «настольными» и он учился. Сожалеть приходится о другом — что сохранилось их мало.
Его аудитория была невелика. Среди слушателей не найти тех, с кем юноша тогда чаще всего общался — Бетти Холл, ее брата, ее супруга и его братьев (о малообразованных «вакеро» речь, понятно, не идет). Учитывая особенности психоэмоциональной конституции «писателя», это объяснимо. Как объяснимо и то, что «постороннему» Диксону свои истории он, наоборот, читал. Симптоматично вполне, что главным читателем в эти первые его «писательские» годы был доктор Белл из Гринсборо — ему он писал с завидной регулярностью. Именно этому человеку (кстати, совсем не близкому в Гринсборо) и предназначалась львиная доля корреспонденции — все эти толстые конверты, заполненные листками, исписанными размашистым почерком, — пространными описаниями, зарисовками, каламбурами, наблюдениями, изрядно сдобренными иронией и юмором.