…Однажды она рассказала ему о себе. Людмила Константиновна стала первым человеком, которого запомнил Атахан. Она всегда была ласкова. Около нее всегда толпились дети, как в холодную ночь у костра собираются путники. В ту ночь она наклонилась к нему, заглянула в печальные глаза и шепотом проговорила: «Я знаю, тебе нелегко». Он и через двадцать два года помнил звучание слов, он и через сто лет не забыл бы их. «Но и многим нелегко. Надо помогать друг другу. Если человек не нужен никому, он и себе не нужен»…
Она вложила в его детские пальцы ручку, взяв его ручонку, обмакнула перо в непроливайку и на первой странице тетради в косую линейку вывела первые штрихи, первые буквы… Людмила Константиновна… На первых страницах души запечатлелся ее образ! Скольких людей он повидал, сколько женских лиц и глаз мелькнуло и сгинуло, а вот это лицо запомнилось на всю жизнь… Теперь понял: Наташа так понравилась ему, потому что походила на Людмилу Константиновну! Всю жизнь искал себе подругу, чтобы она напоминала Людмилу Константиновну. Мальчуганом старался быть к ней поближе, чтобы она хоть мимоходом положила свою руку ему на голову. Мысленно называл ее мамой. Один, один, затерянный в мире, где столько людей, где, может быть, рядом и твоя судьба, а ты так одинок… И лишь Людмила Константиновна помогла тебе не чувствовать это так остро… Как он мог ее отблагодарить?.. Начальник отряда дважды посылал ей письма, где благодарил за то, что она воспитала Атахана таким смелым, таким целеустремленным. Он посылал и почетные грамоты — их было три — с подписью генерала и газеты, в которых рассказывалось, как он задержал диверсантов и обезвредил особо опасного уголовника — убийцу, не дав тому улизнуть от возмездия. К ней, сверкая наградами, он приезжал в отпуск… Да и один ли он такой? А она у него одна… Но теперь… теперь… разве может она помочь? Нет, нельзя к ней обращаться! Надо возвращаться на буровую…
Да, Людмила Константиновна Хрусталева… Кристальной души человек. Маленькая, с виду слабая, но сколько духовной мощи! Собирала материалы о подвигах, совершенных юными героями в дни гражданской войны, в дни боев с басмачами, о юных героях Великой Отечественной войны. Вела альбомы. Выявляла фамилии и подвиги юных героев, о ком мельком сообщалось или писалось. И если тогда, в день землетрясения, все рушилось, все кричали и бежали, а часовой у знамени Атахан Байрамов стоял не шелохнувшись, это воспитала таким Людмила Константиновна.
Сейчас Атахан вспоминал глаза Людмилы Константиновны, ее как бы прислушивающееся лицо — она стала хуже слышать в последние годы.
Ясно вспомнил Наташу. Разве он жить не может без Наташи потому, что она его спасла? Разве за это? Да нет, конечно. Шелковистая, нежная ее рука, каждое мимолетное движение, каждое прикосновение были лаской для него, хотелось благодарить за каждый взгляд. Выжил потому, что увидел эту женщину с покатыми плечами, с длинными стройными ногами. Голова закружилась, когда она наклонилась к нему и он услышал ее дыхание. Он, Атахан, плакал один в палате от счастья, что она есть. Он верил, что они будут вместе. И как мучился, страдал, когда получил отказ…
Нелегко! «Я знаю, что тебе нелегко», — прозвучал в душе голос Наташи или Людмилы Константиновны. Где они? Где Наташа?..
Атахан поднял глаза на окно детдома. Оно опустело. «Что со мной?» — едва успел подумать он, беспомощно взмахнул руками, шагнул куда-то во тьму. Небо зашаталось, упало на него, и все померкло…
Раскинув руки, он лежал в дорожной пыли.
В спальне было тихо. Павлик открыл глаза… В комнате, кроме спящих ребятишек, не было никого. Выскользнув из постели, Павлик подтянул трусы и на носках, чтобы никто не слышал, подбежал к темному окну. Выглянул бы, да послышались знакомые неторопливые шаги: Людмила Константиновна, как всегда, обходила комнаты-спальни. Павлик приник к стене, загорелое тело слилось с нею. Хотя в коридор проникал неверный свет уличного фонаря, Павлику казалось: он — на виду. Краем широкого платья Людмила Константиновна задела его за плечо, обернулась к проему окна. С улицы донеслось злобное рычание собак. Людмила Константиновна прошла в спальню. Павлик выглянул в окно и увидел обрезанную полосой света ладонь на дороге. Он взялся за подоконник, чтобы вылезти из окна. Мороз продрал по коже: то выступая из темноты, то проваливаясь в нее, рвали друг друга свирепые туркменские овчарки. Руки Павлика ослабли, пальцы разжались, он отступил от окна. Никогда ночью не выходил из дома, никогда не осмеливался выглянуть на улицу, а тут еще горящие клыки, налитые кровавой ненавистью пылающие глаза, разъяренное глухое рычание. Павлик отступил на полшага, но увидел и как бы услышал: ладонь в пыли шевельнулась, пальцы согнулись, как будто кто-то в тени на дороге звал его.