Шакалы прянули в стороны от грохота мотора над самой головой.
Разворот. Ух, мертвый верблюд. Пески, пески, пески… Ребристая зыбь, пустыня, а в ней где-то мальчик… Один…
Игорь ведет машину еще ниже, сбавив обороты, летит по воображаемой синусоиде, стремясь возможно тщательнее осмотреть участок. Мысли путались. Вспомнились Юлька и Наташа. Пропавшему мальчику, говорят, лет шесть — как Юлька. А какая девчонка! Дичится! В маму! Нет, пожалуй, Натка не дичится. Ну и пустыня… Сгинет человек, и никто не заметит. Будто и не было его на земле.
Игорь Иванов вел машину ловко и осторожно. Такие не ищут опасности, но и не избегают ее… Ему один на один довелось прижать и заставить приземлиться чужой самолет, вторгшийся в наше воздушное пространство. И он не задирал нос, когда его поздравляли с трудной победой.
Из кабины самолета видна часть пустыни. Ветер — гениальный зодчий и архитектор — изваял из песков серповидные барханы. А здесь он легко, точно они невесомы, несет пески и укладывает их в прямоугольные гряды, вытягивая их в направлении своего полета. А это — словно рисунок будущего ковра. Прихотливы узоры, нанесенные ветром на песках… А как здесь бывает весной! Вся пустыня живет ожиданием весны! С какой нежностью и благодарностью приемлют пески каждую каплю воды! Игорь не раз видел шествие весны в Каракумах. Сперва на тонких пальчиках — на темных сине-зеленых, с лиловыми цветочками, кустиках гелиотропа она вступает в пески. Целые лужайки залиты лиловыми звездочками гусиного лука — голубые, синие, розоватые, белые крохотные цветочки. И вот уже весна зажигает барханы, рдеет, багрянится, полыхает тюльпанами. Кажется, даже с самолета ловишь животворный запах цветения. От маков, как летящие в небо костры, пылают сопки. Какое буйство жизни в цветах! А потом по-черепашьи медленно тянутся дни раскаленного лета, горячей осени, бесснежной зимы!..
Прошло около двух часов, как Игорь, порыскав над песками, взял в сторону буровых, низко-низко прошел над сторожкой, из которой, пошатываясь, вышел взлохмаченный человек.
Снизился совсем. Со стороны могло показаться: вот-вот заденет, зацепит колесами за песок. Какой-то бугорок… Что бы это значило? Не показалось ли? На ровном месте бугорок… Он поискал место для посадки. На всякий случай развернулся, низко прошел над человеком с растрепанной бородой и рукой указал направление к тому бугорку, потом пролетел туда, сделал несколько низких кругов над бугорком, силясь показать идущему от сторожки, что здесь что-то или кто-то…
Снова подлетел к нему. Человек задрал бороду, скошенную порывом ветра, и, повинуясь безмолвному сигналу летчика, пошел, поплелся к тому месту, где самолет делал круги.
Заросший бородой, с глазами, по-рачьи красными от беспробудных попоек, в заляпанном халате, брел сорокалетний мужчина. Он работал смотрителем на буровой. Брел куда глаза глядят, прикладывался к бутылке, иногда оглядывался на свою сторожку с одним оконцем и грозил ей кулаком. Погрозил кулаком и летчику. И забыл о нем. Очнулся от гула над самой головой и машинально пошел туда, где настойчиво кружил самолет.
Смотритель шел и вспоминал свою жизнь. Когда-то он был веселым и общительным человеком. У него были друзья и общие с ними интересы. Грянула война. В сражениях у Днепра его тяжело ранило. Плен, концлагерь. Бежал, но его нашли в лесу, схватили и, избив, бросили в концлагерь. Опять бежал… И опять — концлагерь… Когда после войны вернулся домой, понял: друзья отвернулись от него, избегают с ним встреч. Это окончательно сломило его. Искал утешения в водке. Но разве уйдешь от самого себя?.. Не заметил, как втянулся в эти омерзительные попойки. Собутыльники стали его «общественным мнением». Однажды он понял, какая нелепость искать среди них какого-то удовлетворения, но жить иначе уже не мог. Опустился, потерял человеческий облик. Вырвался к одиночеству, будто бы и не был до этого одинок в их окружении. Нет, нет, лучше быть одному, в сторожке смотрителем. Он шел сейчас по пустыне, оглядываясь. Буровые вдруг показались огромными бутылями водки.
Прошумел самолет.