О Господи, о Боже мой!
Днем дело шло немного лучше. Все время было что-нибудь, к чему надо готовиться. Смотр строя, общешкольный сбор: «Пионеры-герои», конкурс на эмблему, победил кефир. Он нарисовал пионерский галстук кружочком с узелком внизу, а в него просунул нос автомат. Эта эмблема очень понравилась. Маше заказали сделать таких сто штук, чтобы вырезать из плотной бумаги и приколоть на грудь каждому ученику.
Маша — пионервожатая, но она поняла свою задачу совсем неправильно. Она проводила время в пионерской комнате, несмотря на мороз (выбито стекло). Там у нее малышня рисовала на вольные темы и стремилась туда. Там у нее на шкафу сидела Лилька — зверек затравленный, прибывшая только что из Бурашева…
От Маши нужно было другое: во-первых, носить пионерский галстук, а она уперлась — ни в какую. Я им объясняю, что она совсем недавно была пионеркой, ей хочется быть взрослой, снять галстук, но эти простые слова непонятны учительскому коллективу. «А зачем вы ходите в длинных юбках, что вы хотите этим сказать, как сектанты какие-то… Сейчас вообще женщины носят мини». Мы не хотели носить мини, капризничали как дети.
Кое-как перевалили «Пионеров-героев». Мой класс нарисовал сто штук эмблем: «Бабушки в платочках» — так называли Кефирову композицию. Маша должна была проводить «тематические сборы по классам», «общешкольную линейку» — строить, командовать командирским голосом, отдавать салют (без галстука?! в длинной юбке?!).
Ну а что я себе позволяла… Мы ходили в лыжные походы (интернат удивился, обнаружив лыжи у себя на складе). Делали привал в избушке на холме, где уже не стояла баба с козлятами под юбкой. Топили печку, варили гороховую кашу. Интернат нам дал горох и маргарин, хлеб, сахарный песок (по бухгалтерии проводили неделю).
В повара выдвинулся Пончик (запомни, читатель!).
Другие классы сидели перед общим телевизором, одурело глядя на бегущую по экрану волну — телевизор всю зиму был сломан, а воспитательницы стояли, подперев бюст руками, и смотрели на воспитанников сверху.
Мы печатали у нас дома фотографии, которые я делала в походе. Ведь каждому надо было взглянуть на свой портрет, он не знал своего лица. Разве что в лужу поглядеться? Кроме того, пили дома чай и сидели не за столом, а кто где примостился, хотя Аллигатор всегда говорит, что «культурные люди пьют чай и кушают за столом». В конце концов интернат выдохся давать мне лыжи, горох, лошадей с санями для дет-ских забав.
Мы стали ходить пешком. Когда шли по лесной дороге в темноте, народец мой жался ко мне поближе. Особенно Жан — цыганский акселерат, он пробивался к центру, прямо к моему боку и орал дурным голосом: «У юнги Билли выбиты все зубы…» Пели нестройно, но можно было не стараться, Жан заглушал всех. Они боялись темноты, волков и всего мира.
Из этих походов мы опаздывали к ужину — в результате было запрещено посещение частных домов, использование казенных лыж, получение продуктов, выходы за пределы деревни и обтирание снегом до пояса.
Ну а дети? Радовали они меня? С утра — никогда. Подъем проходил нечетко: кто-то прятался под кроватью, кто-то на круглой печке под потолком — как только мог там поместиться целый человек? Построения у меня хуже всех. Дисциплина… Эх, зачем я бралась за это грязное дело?
Нет, дети не радовали. Бадуля украл у меня из дома кое-какие безделушки. Я хлопнула Бадулю по заду, по его ничтожному заду — и сломала безымянный палец.
Приказала верзиле Жану и его содежурнику Зёмику (он как воробышек помещался у Жана под мышкой) убирать класс, но они возразили басом и дискантом. Я встала в дверях и сказала, что не выпущу их, пока не выполнят задание. В перепалке-перебранке Жан психанул, как чиркнули спичкой, вспыхнули цыганские глаза, он замахнулся топором. Над моей головой. Я не шелохнулась. Думаю, в глазах моих блеснула сталь (откуда взялась?). Но он не разрубил меня пополам.
В другой раз я, выполняя приказ Аллигатора, организовывала свой класс выносить ведрами вонючую жижу из погреба. (Во вторую половину интернатской службы моему классу доставались только такие задания.) Они стояли вокруг меня плотным, злобным, напряженным кольцом. Кольцом отказа, бунта. Я сделала сверхусилие, чтобы преодолеть его. Я сказала им сильно, сверхсильно… И от этого сильного слова у меня изо рта вылетел передний зуб. Он сломался раньше и шатался. Не было никакого просвета поехать в районную больницу к зубному, а тут вдруг в фокусе безмолвной ярости двадцати подростков, в полной видимости и тишине, он пролетел из моего рта и упал посреди круга. Я рванулась, подняла и зажала в кулаке. Ждала, что сейчас разорвут меня в клочья. Но прошло мгновение и… Никто из них ни тогда, ни после, ни через 10 лет не упомянул об этом. Может быть, ангел закрыл им глаза ладонью?