Так вот: Вам преподана Эта Воля. Ее обрели не все, но Вы-то обрели.
И не извольте сокрушаться о своей горькой судьбе, судьбе русского человека.
День рождения Вашего уже пройдет, когда Вы получите это письмо. Пусть эти стихи набирают звучание к Вашему тридцатитрехлетию — вершине.
Есть просьба: прочесть их тогда еще раз.
Обнимаем Вас с другом Гришей.
Еще одно мое письмо.
Я прошу Вас быть моим наследником. (Чуть что не прошу Вашей руки.) Я прошу Вас взять в руки — взять на руки — мою Любутку. Она — достопримечательность. Вы знаете это и знаете, что мой срок настанет скоро. Мы с Вами говорили. Вы испугались насчет Любутки, Вы попятились: нет-нет, недостоин… Нет средств, нет времени, нет настроенья, нет надежды. Полно Вам.
(О Господи, я, как Кирюшина бабушка, Сусанна Владимировна, пристраиваю свою сиротку.) Здесь накопились ценности для Вашего музея. Вы заметили острым глазом берцовую кость мамонта. Я привезла ее из тундры. В 50 км от побережья Ледовитого океана, в междуречье Яны и Индигирки, ее грыз наш щенок. Таких щенков на ней могло поместиться пять, но у нас был один. Вы бы взяли ее в музей. Хоть она не региональна и размывает концепцию. А Любутка — Вашего края явление. Вы не можете его не заметить по своему прямому делу. Понятно, что такой предмет, как берцовая кость, представляет собой законченный экспонат. (Я и сама могу служить экспонатом — только высушить и табличку прибить: «Руками не трогать».) Вы знаете, что прежде всего все должно быть приведено в порядок, как вы говорите — все нужно аннотировать, датировать, фиксировать и регистрировать, иначе оно — куча хлама. Конечно, с Любуткой эта задача… ах, выполнима ли? Конечно, с предметами понятней, чем с большим живым существом. Но сердце Ваше согласно ли, что и предметы Любутки-кунсткамеры, как Вы остроумно заметили, обращаются в хлам и в пыль, когда ослабевает внимание к ним. В руках неинтеллигентных людей оно все — растопка для печки.
Я показывала Вам Библию. Хотите, я датирую ее: издание первое — при Елисавете Петровне, переиздана в 1775 году при Екатерине II. Размер ее — чемодан. В деревянном переплете, обтянутом тисненой кожей. Застежки выдраны, видимо были серебряными. Я заменила довольно грубыми медными. На форзаце написано крупными несовременными буквами:
«Сия книга принадлежит
курской Губернии новооскольского
уезда Слободы Великомихайловка
Государственного кристьянина
Михайла Борисова Сына
Киселёва куплина за цену
24 руб 1885 года
месяца ноября»
Если аннотировать, она досталась мне в подарок от Нины Филипповны Скотниковой, воспитанницы бабушкиной школы-колонии. Я дружила с ней, когда она была в пожилых годах, а я — молодая. Происходила она из крестьянской семьи, одна из десяти детей. Отец был на свою беду и на горе семьи большим мечтателем о тракторе для односельчан, кооператором, а также большим книгочеем, собирателем библиотеки. Так вот, односелчьане библиотеку его сожгли вместе с домом. Филипп Егорович плакал на пепелище: «Книги мои!..» Детей пришлось пристраивать кого куда. Сам он был рано замечен властью и забран куда надо. Нина Филипповна говорила, что тятя стал слепой, умер где-то на этапе. Девочкой побывала она в Общине трезвенников, у толстовцев, потом в колонии с моими будущими родителями. После разгона колонии прожила скромную жизнь: два раза овдовела, а по большей части жила одиноко. Похоронила ребенка. Полжизни строила деревенский дом вместе с уцелевшими двумя сестрами. Потом город смел этот дом, и была жизнь в коммуналке. На все времена она сохранила живую религиозность в жизни внутренней, а в наружной была бухгалтером. В годы богоборческие спасала православные реликвии. Ее деревенский дом, коммуналка, потом и двухкомнатная квартирка становились целым киотом.