Ничтожный факт
…А было ведь, было! — к несчастью, всего не упомнишь!
Очнись, моя память! Воспоминанья, на помощь!
Я болен и скован; на улице ливни секут,
Село оступилось и все предоставлено грязи —
И я не могу навестить отделение связи,
Узнать, нет ли писем…
Я совсем не вижу людей. Здешние ходят где-то в стороне, остальные совсем далеко. Зато пишут письма.
И я пишу. С меня летят письма, как ржавый лист вперемешку со снегом.
Да, Филипп — Филипинский — советовал петь…
Запою…
Филипинский, умный мальчик, прислал письмо…
В Любутке нет места ratio,
не стоит и пытаться обосновать.
Спасибо большое за всё
Хотелось бы с Вами поговорить
о многом.
Может быть, забудьте меня?
«Зачем? Затем, затем,
затем, затем…»
М. Щербаков
Всех радостей
Вам желаю
Можно когда-нибудь
попробовать всё сначала…
Лет через несколько…
Простите мне всё,
если сможете
Милый мой, славный мой Филипинский, сознаюсь тебе, что настоящая радость — получить от тебя такое квадратное письмо. И мне тоже хотелось бы поговорить с тобой и не только о радостях. С умным человеком можно говорить о важном. В том, о чем мы с тобой думаем, есть закономерность. Мрачная ли, светлая? Как мир, где день есть, потому что есть ночь.
Двести лет назад бедный старик Песталоцци, смешной чудак, написал свою «Лебединую песню». Вот послушай: «Факты, освещающие значение наших стремлений, все были достигнуты при страшнейшем хаосе, царившем у нас в Бургдорфе и Ифертене. Между тем этот хаос, в общем пагубный для самой сущности нашего дела, должен был наконец прекратиться; и при таких обстоятельствах моим полнейшим убеждением было, что на прекращение моего Института в действительности следовало смотреть как на счастливую необходимость построить внутреннюю сущность моих стремлений на более чистом фундаменте, а вовсе не как на знак их негодности и невозможности достигнуть от них плодотворных результатов. Нет, как сама природа и на вечных основах утвержденный естественный ход развития наших сил не могут погибнуть, так и какой-нибудь вклад, который как следует и мощно может приблизить искусственный ход воспитания и обучения людей к Богом утвержденному естественному ходу, не может снова исчезнуть как ничтожный факт, если в глазах света, каков бы он ни был, выяснена правильность и важность его результатов…»
Всего-всего тебе. Я на тебя надеюсь. Твоя тетя Алена.
Исчезнуть как ничтожный факт… Но хоть кому-то была польза? Может быть, Маркычу… Хотя бы для него было нужно это делать?
Это было сколько-то лет назад. Мы встречали его на тракторе зимой. По пути вывалили в снег. Маркыч смеялся. Цеплялся за нас, за трактор, за жизнь своими узловатыми, почти сухими руками. У нас пришлось ему очень туго — в столовую и в уборную его носили на спине Виталик или Игорь. Я выносила баночки с мочой. Он учился ходить без костылей, хватался как клещами за мои плечи. Мы шутили, что будем с ним танцевать краковяк. Я пела, он хохотал. Но так и не затанцевал. Он показывал, как растягивать ему сусутавы, наваливаться своим весом на проклятую спастику. Мне чудилось, что они сейчас начнут трещать, сухожилия, и лопаться как струны, он скрипел, но смеялся. Это, говорил, ерунда. Ему, еще ребенку, делали курс за курсом настоящих пыток и операций. Но он не называл это пытками — лечили и разогнули. Родился он сложенным, коленки притянуты к носу. И был он казенным: мать не взяла из роддома такое чудо. Я придумывала ему упражнения на координацию, но координации не было вообще… «Тюльпанное дерево раскидывает свои ветви…» Координации не было ни в голове, ни в руках, и два корявых лепестка не сходились в цветок.
Я постепенно перестала заниматься: мне так больно было наваливаться на его несчастное тело и тоскливо, что нет результатов. Я манкировала занятиями, и он один раз рассердился. Один раз за все времена. Он сидел в доме часами и днями покинутый, ждал, когда я приду и мы станцуем краковяк в проходе между печкой, «слоном» и огромным пружинным матрацем, на котором мы ночью спали — все в ряд (французы привезли нам такое усовершенствование жизни). Ждал Шарлотту, которая, грубо пошучивая, звала его старой развалиной. Он хохотал; ждал Виталика, чтоб потащил его в туалет. Сидел он в доме, а все были в делах целый день. Отчаялся он у нас зимовать, отвезли его снова в дом престарелых в Москву. Там его и других молодых инвалидов хотели сдать в ПНИ — в психушку. Они хоть и безногие-безрукие, но беспокойные, молодые. Он, Маркыч наш, вступал в бой, в конфликт с директоршей, звонил правозащитникам, журналистам, звонил в посольства. Он демонстрировал комиссиям свой испанский, они только больше ярились. Но он победил много раз. После этих дел он снова просился к нам, его привозили. Была уже новая зима, он мерз, покинутый в доме, я выдумала катать его верхом. Кто-то помогал взгромоздить его в седло, он смотрел сверху на мир, воспарял. Я водила лошадь под уздцы. Однажды отпустила повод, чтобы сфотографировать его, отошла, и он слетел в снег. Смеялся, хорошо, что снегу было много. Но посадить его в седло я одна не могла. Ходила за подмогой. Однажды удалось его свозить в германию. Немцы устроили поездку нашим ребятам на Рождество. Маркыч пытался зацепиться там и продержался безвизно лишние четыре месяца. Но потом его довольно грубо выставили, и даже был мрачный инцидент: на какой-то станции его выкидывали из поезда, вслед за ним его инвалидную коляску и чемодан. В Россию его переправил «Красный крест». Он — стойкий оловянный солдатик, молодец! Совсем один он в плавании на бумажном кораблике по водосточной канаве.