Уехала, и еще узнали мы интересное.
Славик не сказал ничего про черную магию, Ванька проболтался о том, как учила их Светка сделать мою фигурку из свечки и как сломать ее, после чего я умру.
Но не умерла. То ли воска не хватило? Правда, заболела.
В Любутку было два письма от Светки, дрянной Светки. Одно письмо Славке, другое мне. Мне писала, что хотела бы у меня купить двух лошадок, а ему, что ей совсем некогда писать, всё на дискотеках. И в том и в другом конверте по несколько фотографий — в постели.
Славке надо было зачем-то время от времени исчезать из поля зрения людей, дематериализоваться. Как-то мы путешествовали на машине по архитектурным местам: Новгород — Псков — Печоры — Изборск, дело было жарким летом. В один из дней, раскалясь в железном ящике нашего УАЗа, остановились искупаться и перекусить у пересечения шоссе с рекой Ящерой. Серебрилась она, извивалась в обрывистых берегах. Мальчишки с шофером побежали купаться первые, а мы с Маришкой занялись костерком-кастрюлями. Вернулись с купания без Славика. «Он с нами не захотел, ему место не понравилось». Подождали, покричали. Я пошла звать, в это время совсем рядом с треском рухнуло дерево. Я рванулась — но где оно? Не придавило ли, не оглушило? Но в сплошных буераках, карстовых воронках, зарослях крапивы не видно упавшего дерева, я облазила все вокруг и все кричала, звала Славку. Тогда еще одна страшней другой нахлынула мысль — в воде! В одежде прямо кинулась в реку. А река лукавая — цвета крепкого чая, блестит чешуей, не видно ничего, тугое сильное течение, берега отвесные. Он должен был раздеться, хоть какая-то одежонка, хоть след на крохотной отмели. Я судорожно плавала вдоль всех берегов по теченью и против течения. Потом ходила, полоумная, по дальним окрестностям, кричала. Шесть часов это безумие длилось. Ваня с Маришкой сидели у тщедушного костерка. Водитель — недобрый человек — спал в тени. За день до того случилась драка. Ваня досаждал всем и больше всех Славику, но вот допек водителя, тот взбеленился и кинулся на Ваньку. Тут Славик мгновенно ринулся на здорового дядьку, атлета, и было бы от Славика мокрое, как говорится, место, если бы я не встряла между ними лицом к шоферу. Но Славик не рассчитывал на мою помощь, только на себя. Шофер же не простил этой истории нам всем. И вот он спал в тени.
Я подняла его: «Поехали за подмогой». — «Какой?» — «Какой-нибудь». — «Куда?» — «Не знаю». Ребят оставили у тухлого костра и поехали по шоссе. Навстречу нам милицейский мотоцикл, сзади Славка — в мотошлеме. «Заблудился. Голосовал на трассе, случайно уехал за 20 км… Потом… потом…» Я обмякла, обвисла, ничего не смогла, даже поплакать.
В другой раз ушел среди учебного года. Глобус остался перевернутый — Антарктикой вверх, непристойно. Собрался подробно: немецкий рюкзак с сотней пряжек (подарок) набил одеждой, к рюкзаку привязал с двух сторон пакеты. Ему дарили, дарили, а он все аккуратно складывал и одевался с толком. Лилька млела: «Правда, Славик красивый?!» Да, это правда. Он быстро перегонял всех в росте (я отмечала на дверном косяке), щеки алели, брови чернели не по дням, а по часам, глаза синели, как тени на мартовском снегу.
Он думал, что покидать легко. Что это так же просто, как уйти из материнского дома. Он пробыл у нас год, пока научился писать и послал письмо. Мать не знала, где он, и не трёхнулась. Он не мог себе представить, что он любимый и необходимый у меня, он в любой момент бросал все и исчезал в Москве. Там в несчастной однокомнатной квартиренке с отрубленным электричеством, дурно пахнущей, он любил кошку и собачку («Наверно Чернушка с Моськой больше не дерутся? А жывут мирно»), своих растительных маму и сестру — испитых, выпитых своим образом жизни («Поздравляю тибя и систрус восьмым мартом. Пока. Это я Слава»). Он появлялся с улыбкой, перед которой никто еще не устоял. Рассказывал, что пришлось побить хахаля сестры: он, как выпьет, так начинает выступать.
И вот он то совсем мой, то не мой. Он абсолютно свободен и ясен, как дворовый пес. Свобода для него — познанная необходимость. Никаких других необходимостей нет. Был период, когда он обратился к вере. Молодая пара, православные муж с женой, свозили его в Нилову пустынь, потом в Дивееве окрестили. Славик стал очень набожным. Он завел в избушке, где жили мальчишки втроем, целый иконостас литографских святых угодников, читал при свече Евангелие, на коленях стоял по часу и наверняка ничего не понимал. Он и русский текст — детские книжки — не понимал, читая — столько сил уходило у него на складывание букв. Поначалу он просил найти место, где он мог молиться спокойно, без Вани и ласкового мальчика-инвалида. Но потом дело устроилось так, что те двое стояли на коленях вместе со Славкой, слушали Евангелие, молились. Ласковый мальчик был как будто маленький монах — так он припадал к церковному укладу.