О Господи, о Боже мой! [(Педагогическая трагедия)]

Человек:

 Земля — подножие усталости моей.
Шум лета моего, ты позади,
И смерти час перед глазами.
Мой Бог, я видел на песке твои босые отпечатки
И жить остался, чтобы умереть.

Бог переулков:

Один ты здесь, один.
Не я ли оградил тебя от сновидений
И не позволил вечно лету летовать.
Побудь один, созрей для умиранья.

Человек:

Себя лишь узнаю в твоих речах.
Но где же я, коль все слова твои?

Бог переулков:

Ты — это я!
Я — это ты.

Следующая часть композиционно является репризой первой.

Хор:

Устремляют существ существа
Исторгать поток становленья
В наслажденьи покоем миров.

Твои слова (если не захочешь поправить):

Ах, вновь раскрылись для меня
Моей души живые дали,
И властна я, загадку жизни разрешив,
В лучах душой накопленного Солнца
Сияньем мудрости дарить
И сбыться надлежит мечте,
Уже оставленной надеждой».

Та, городская жизнь не шла, а катилась. Было много людей. За мной заходили, несли папки с нотами и провожали. После занятий несли ноты и цветы. Улыбки, подарки, взгляды со значением, праздники. Цветы не умещались в руках. Слезы юных, кто прощался у подъезда, торжество тех, кто приглашался (приглашал себя) в дом. Поднимаюсь к себе наверх — там народ. И каждый раз такая страшная блаженная усталость — нет сил чай пить! А от меня еще чего-то ждут…

Я преподавала музыкальное движение взрослым и детям. Что это было? Гармонический танец, музыкальная пластика — не мое изобретенье — Мастера. Мне с детства преподанное, размягчившее меня как глину в пальцах, но и закалившее в четкой форме, как античный сосуд. Многие сотни или даже тысячи людей, как и я, благодарили и благословляли судьбу за встречу с Явлением и не хотели с ним расставаться с детства и до старости. После смерти Мастера моим собственным продолжением дела был музыкальный театр. Он расцвел на той же почве, как цветок на высоком стебле.

Это длилось уже довольно долго, и все было прекрасно, но что-то не так уж прекрасно.

От меня хотели того, чего я не знала. Стало понятно, что я никуда не двигаюсь, а со мной стоит и томится вся эта прекрасная жизнь.

Вот письмо, без подписи. Судя по первой строчке, пишет молодая девушка.

Я к вам пишу…
Зачем? Не знаю…
В потоке будней смутно различаю
Где ночь, где день,
Где брат, где друг —
Темно…
Но страж моей души
Вдруг пробуждается во мне:

(Или юноша?)

Ты лжешь! Мельчайший из людишек!
Стишками глупыми пытаешься
Лишь вымолить улыбку или взгляд…
…Ничтожество! Напрасны все старанья.
Бери ж сполна плоды своих забот
И красный рот закрой —
Твой крик подобен рыку…
…И путь один:

И все-таки девушка…

Стань нужной ей, забудь себя.
— Я не могу, не в силах!
— Забудь! Иного нет пути.
Зачем я вам пишу?
Не знаю.
Ночь.

Подписи нет, но я, немного подумав, понимаю кто: сама искренность и непосредственность.

Не улыбайся, читатель. Сказано, что писала ночью. Ночь — не день. И все это не облегчает бремени любви. Юношеские крайности. Не думай, что это забавно. Это серьезно.

Вот и еще одна, школьница, провожает меня. Едем в метро, она не спускает с меня глаз, ждет момента заплакать, дойдя до подъезда.

Я сказала ей в ухо (было шумно): «Мы с тобой уедем далеко». Она поглядела, и было видно, что хоть и обожает, но не верит. Взрослые легко обманывают детей. Пришлось сказать еще: «Я всегда делаю то, что обещаю». Это был экспромт. Кто говорил за меня? Она опять не поверила, а я попала в ужасную зависимость от своих слов. Дальше уже невозможно было думать — что? Надо было думать — как? Почему не своя судьба и не судьба родных детей? Вот так весы…