Картошку возили мешков до ста. Мне крикнули, пусть подожду до завтра. Месяц проходит… Наняла я бабу деревенскую и уже под зиму на последнем поле копается она поутру. Маша увидела, не поленилась, Виталику отсигналила, прибежал он встрепанный (если бы не лысый) со сна и начал у бабы отнимать ведро с картошкой — она уже накопала. Поспешила и я, чтоб чужому человеку не досталось скандала. И тут он толканул меня в грудь…
Нет, не так и сильно, я даже не упала… Ведро он бросил и побежал прочь, с языка роняя угрозы и ругань, как бешеное животное.
Был короткий всплеск в нашей бедной жизни, когда бывал музейщик с командой молодых и славных поисковиков и делали в ближайших окрестностях прекрасные археологические открытия. И андреапольский житель, справлявший здесь медовый месяц, сел за руль УАЗа. И все это на волне такого слуха (благодаря журналисту Феде), что государь император, прослышавши про нашу дружбу, то есть в нашем случае министр культуры Швыдкой пожалует нам столько денег, сколько мы напишем в проекте «100 культурных деревень России». А мы одна из них (первая). И опять я была вызвана выступить с министром по телевидению. И выступила.
От таких событий Виталик с компанией явились ко мне и сказали, что они переходят на мою сторону. Что на той стороне с ними плохо обращались. Они на все готовы: работать с нами и принести все украденное.
И вот я написала Маше письмо в последний раз.
Я не думала, что когда-то еще буду тебе писать, но выходит, что это сейчас просто необходимо.
Что достигнуто нами в результате усилий?
Меня истребили не полностью, хотя в большой мере. Ты, я знаю, имела разочарования, которые, может быть, разрушительнее моих хотя бы потому, что они у тебя произошли в начале жизни, а у меня — в конце. И не так интересно, кто победил, ко побежден, важно, что это похоже на катастрофу целой судьбы.
Вероятно, ты продолжаешь такую жизнь ради своих детей и только ради них.
Но посмотри, какие «социально реабилитированные» выросли из наших приемышей. Хочешь не хочешь они играют свою роль в твоей жизни. Ерзая между «двух стульев», выбирая, с кем дружить (с сильным!), они не раз уже поменяли «хозяев», предали. В прошлом году они решили, что я — старая и больная — да с Гришей, с младенцем, не та партия с которой стоит идти вместе. Они двинулись под твои знамена и подличали, честно отрабатывая «крышу». Сейчас у них мысли, что не на ту фишку ставили, ожидают, какие подлости сделать тебе, пусть я только закажу.
После интерната у них был совсем небольшой запас морали, теперь его нет. Нравственность их, возможно, тебе безразлична. Может быть и то безразлично, что мы, никто иной, развратили их. Но есть реальная сторона дела, и в этой реальной жизни они еще не раз предадут тебя и меня. В самом конкретном бытовом смысле: ты без работников (без них) существовать не можешь и не можешь отсюда уехать, потому что у тебя двое своих, и тебя с ними нигде не ждут. Мне легче: я сейчас свободна уехать, ты — нет. А кто будет давать возможность жизни перебежчикам, чтобы они не дошли до простого криминала?
Те покровители, которые были нашим тылом, оплотом, доброжелателями и жертвователями, отвернулись от нас. Уже давно пришло в упадок хозяйство, с тех пор как перешло в твои руки, и выхолощена идея, которая давала моральные силы и реальные средства в течение многих лет. Идея стала обузой. Ни средств, ни сил не осталось.
И вот мне страшно за Гришу, за Тёмку, за твоих двоих, за Тусю. Интернатские стали хищниками безжалостными и трусливыми — было с кого брать образцы. Теперь мы эту науку будем преподавать маленьким. Мы ведем при них свои разговоры и разворачиваем театр военных действий. Чтобы они что? Выросли кем? Вот кем — твоей младшей сестрой. Это патологический случай, но как ему не быть, если это в атмосфере? Пушистые зайчики вырастают в то самое. Они жертвы.
Я готова на какой угодно мир, лишь бы не это. Совсем небольшая надежда, что ты придешь и мы с глазу на глаз поговорим как люди, как умели говорить раньше. Посмотри: наши приемыши матереют, они становятся просто опасны, как весь окружающий мир.
Тебе должно быть страшней чем мне, у меня есть выход — я так или иначе не протяну долго. Я тороплю смерть, потому что боюсь. А твои глаза увидят. Так что приходи.
А.
Нет, не пришла.
Господь, пора
Когда любовь бессильна в мире,