Письма тех, кого нет в живых, и тех, и тех. Письма отца — мне, письма отцу из лагерей от его матери и тетки…
Одно письмо у меня от Мастера. Письмо Мадам — Людмилы Николаевны Алексеевой: «Да, Армандада, я тоже люблю…» Дальше она пишет о том, что любила, и были стихи, одна строфа Микеланджело:
Он, Микеланджело, писал про свой век, на фоне которого творил красоту. Нет, не так. Он творил ее из своего века, из материала безобразного.
Она повторила его слова про наш век, который был пострашнее микеланджеловского. Ваяла крупно и прекрасно, как ваяли в эпоху Возрождения. Она сама была родом оттуда. Из какого материала работала она? Из любого. А в сотрудники призвала Баха.
И вот собрались три Мастера.
В этом письме она приоткрыла мне дверь в мастерскую и показала, как они работали втроем над маленькой вещицей. На самом деле не вещицей — творением. Не размерами меряется.
Я вошла робко, раз сама пригласила. Нет, пусть никто не думает, что гордыня меня вознесла так, что не чую, что говорю. Она вела этим путем всех, кто прошел ее школу. Но письмом она конкретно обратилась ко мне и разрешила войти туда, где дышали горним.
Она не готовила меня в свои преемники. Она не готовила никого. Это было немыслимо. Но после нее жить без этого воздуха оказалось невозможно. Пришлось преемником быть.
Она любила давать прозвища, свои имена тем, кого любила. Меня — не больше всех, но так ли, иначе, я была Армандада.
Я чувствую, я знаю, что то, что я жива, что я здесь, имеет прямое отношение к Мадам. И вот она не отпускает меня отсюда. 20 лет я танцевала у нее, и 20 лет после ее смерти. А она как будто считает, что еще мало, что у меня есть еще силы, какой-то запас. «Если у тебя мягкие руки — танцуй», — это она цитировала древних. «Какое счастье — владеть своим телом», — говорила Мадам, глядя, как я выделываю сочиненные ею фортели и еще добавляю от себя — от избытка, от кипения…
А сейчас я пойду до холодных удобств, там по пути накувыркаюсь! Всего-то на гору взойти, не так и далеко, но я падаю и в рыхлом снегу переворачиваюсь раз за разом, не находя точки опоры. В конце концов встаю.
— Мадам, я бы не встала, если бы не любила Вас 40 лет (нет, любила больше!), если бы не танцевала 40 лет подряд. Эти кульбиты стоят тех фортелей…
Мои легкие ноги, на которых сейчас истлела плоть и кожа висит мешком, мои мягкие руки, похожие теперь на коровьи копыта, вспоминают вдруг, на что были способны. Я благодарна им, рукам и ногам. Но вот что важно: участие Мадам во всей моей прекрасной безумной Любутке. Не она ли смотрит с высоты (или это только луна?), как я кувыркаюсь в ночном снегу, осыпающем искры, пытаясь встать и найти свои валенки? Ах, не несет ли меня уже по реке Забвенья? Но я не забыла, я помню: Орфей, это я, Эвридика, оглянись на ту, которую ты любил… Это последнее, что было у меня на сцене. Я отважилась, несмотря на свой возраст, пройти под серым покрывалом смерти. Молодые прекрасные девушки прекрасны под этим покрывалом. Но я отважилась… Не может быть, чтобы Мадам не оглянулась тогда из сфер… Оглянулась, раз я осталась здесь.
Мне не раз снилось, что Мадам пришла на мои занятия. Молча. Я не удивлялась и не пугалась.
Последний мастер-класс я закончила Эвридикой. Как играли они, родные мои скрипка и фортепьяно, как молили они небеса! Так играют только в последний раз. Я ушла насовсем, ни разу больше не ступала босой ногой на ковер зала и сцены. Болезнь уже валила меня, эти бедные ноги я везла на выступление обвязанные примочками. Но голландцы этого не узнали, не заметили ничего. Они накидали мне много денег. Деньги на строительство зала в Любутке. Я еще смогла бы вести занятия на голосе. Мадам даже в последние месяцы, когда от боли (рак печени) полулежала перед нами на подиуме, выпевала свои уроки.
Я никогда не буду вести свои занятия, у меня кончился запас эллинизма, опали меха, исчез голос.
Маша с мужем похитили голландские деньги, купили машину. Неважно, что денег не хватило бы на зал, я бы заработала еще… Но случилась смерть главной, последней моей мечты (задачи). Если бы это не Маша, а кто угодно другой, я бы еще поднялась… Библию, которую отдавала им на хранение (от пожара), завернутую в одеяло, они отдали, без одеяла, правда, а деньги — нет.