Как он кричал на меня, когда я пришла за деньгами! Маша выбежала из комнаты, чтоб не увидеть, не быть свидетельницей, когда он меня ударит. Он не ударил, только орал, повернувшись ко мне спиной… Я сказала: вор! вор! вор! — ушла.
Сегодня такой трудный — через силу — рассвет. Как будто на весах каких решается: светать — не светать. Я же готова к тому, чтоб не рассвело. Но родился новый свет, значит, родился в эту ночь Младенец…
Писем груда передо мной. Вот письмо в ужасном виде; то, которое, еле пробежав, в гармаевские времена положила во внутренний карман и с ним чуть не пошла ко дну Наговского озера, а все из-за надувания лягушек… Буквы пошли разводами, но кое-что видно:
Здраствуй — (да-а-а, что же это он такие ошибки делает!?) — вечная моя немота перед тобой — от комплексов, которые… А какие слова пелись, неслись к тебе! Никогда ничего не мог с собой поделать… <…> …люблю тебя и нет слов, чтобы сказать как… …если опала — приму, а что может быть еще? Господи, я ли первый, говорящий тебе такое? И логично ли, мыслимо ли тобой не ожечься? Для меня все эти годы, когда узнал тебя — как один вдох. И твоим именем дышал (и дышу, и всегда буду, что бы ни было). Каждый день — разговор внутренний с тобой. Сколько же переговорено, и не знала об этом!..
Рассвело.
…Неужели не видела при твоей-то проницательности? Сказать об этом — сколько порывался…
…Трепетал. Робость, боязнь потерять тебя (как дальше работать вместе?). Алена, я счастливейший человек. Что бы ни случилось в моей жизни плохого… если б знала, в какие бездны залетал, какие химеры и фантомы трепали меня по плечу запанибрата, и был с ними на короткой ноге.
…Я счастлив, что с тобой понял, что значит целовать пыль земли, по которой ступала, что значит задыхаться в обвале душевного смятенья. Твой уход — и нет самой важной моей половины (это письмо — та же операция без наркоза)… как бы ты ко мне ни относилась после этого письма — ничто, никогда, ничего не изменится!.. Моя тайная песня, даже в низости своей всегда лицо внутреннее к тебе — наверх…
Не юноша пылкий пишет тебе (хотя и пыл и жар — …не влюбленный мальчик — поверь). В ясной трезвости ума и предельной ответственности говорится. Но повторю ли в глаза? Твой свет ослепительный гасит всех вокруг, твое излучение создает помехи — процессы рушатся, слова не стыкуются…
Могу ли писать тебе письма? Ответов не жду (а как бы их ждал!). Ждал. Можешь представить себе, как ждал этого лета пойти с тобой в горы. Немыслимое, неслыханное сокровище — та возможность! Горы для меня — место великого смысла. И сейчас ни с кем — случайным попутчиком. Потому и иду один, потому что ты не идешь. И страшно, и боязно, и маршрут, в общем, безумный. Но так же как тебе нужно на это озеро, так же мне — в горы. И не ища исхода его и не боюсь и не бегу. (Так боюсь или не боюсь? — Е. А.) В жизни своей я получил сполна. Счастья. Пригоршнями в ладони сыпалось. Пожил, т. к. знал тебя. И с твоим именем (случись это) буду умирать на устах. Будешь пытаться меня образумить — не получится.
Самое святое мое, самое трепетное, живое и нежное — прости меня, не брани и не укоряй, и на себя не возводи хулу. Ты не виновата. Я люблю тебя…
Как ловил минутки твои. Одна из них: концерт в Консерватории — кажется, Бритен в Камерном оркестре — и вот… сидим рядом (!!!) и показалось ли, нет (краем глаза померещилось, почуял клетками) — была между нами искра (или не было) и… какой там Бритен! Когда всем нутром в тебя обращен!!! Или! тишина последнего разговора на лестнице… И рвется все это написать, да прятать негде.
Прошу лишь вот в чем снисхождения твоего — пощади, не говори никому. Ты знаешь, я часто в простоте своей и самонадеянности представляю себе последние страницы «Мастера и Маргариты», с двумя тихо беседующими фигурами, уходящими в вечность с этим пронзительным жестом тихой беседы наедине…
И что же я выставила напоказ то, что он просит сохранить в тайне? Не из присущей насмешливости или старческой сентиментальности? Или из женского тщеславия? Ну не совсем потому.
Во-первых, надо когда-нибудь сообщить, что он не погиб в Фанских горах, вернулся. Не погиб и от неразделенной страсти. Впоследствии женился на единственной в мире, достойной его прекрасной женщине и имеет от нее тещу и четверых неслыханно красивых детей. Все музыканты (кроме тещи). Что касается тайны, то ее порох отсырел тогда, когда промокло письмо. И прошло время, за которое не случилось ничего. Осталась только эта «песнь песней». Нельзя же ее похоронить!