Надо привыкать к тому, что Лилькина жизнь не бог весть какая ценность. Кому она нужна, эта Лилька, — имбецилка, психопатка, сирота… Вечно описанная, неприкаянная, ничья.
— Москва, Москва! Ну что там с обследованием?
— В Москве не имеют права брать на обследование из областей. Но они сделали полное обследование, сжалились. Дела совсем плохие. На гемодиализ они взять не могут, потому что есть аппарат в области. Мы ходили по всем кабинетам Минздрава и к главному нефрологу. Сейчас разговаривают вежливо, не так, как раньше, сочувствуют, и даже до слез. Но трансплантация — это нереально.
В Лилькиной жизни оказалось так, что не было у нее одного, главного человека. А это важно… Когда появлялся кто-то, кто ей улыбнется, заметит, выделит из массы — как она возбуждалась! Сверкала, хохотала. И помнила долго после расставания.
— Я письмо пишу Катьке. Она просит ей письмо написать.
Все знают, что Лилька писать не умеет. За несколько лет нашей домашней школы научилась она выводить ЛИЛЯ в пенсионной ведомости.
Лилька — врушка. Нельзя верить ни одному ее слову. Ходит по домам и всем плетет. Кто-то станет лошадей запрягать — встречать гостей, а никто к нам и не едет. Кому-то на кого-то наговорит, и побегут выяснять отношения. Однажды мне такое сочинила:
— Давыдовна, вы не переживайте, что вам лошадей не дают, зато мы их купали.
— В озере?
— Конечно.
— Они не боялись, пошли в воду?
— Да вы что? Перчик как поплывет! Даша у него на спине верхом сидела!
— Кто же это разрешил малышке на коне плавать?
— Оксанка рядом плыла, за уздечку держала. Они на остров плавали.
— Да что же меня не позвали, посмотреть такую красоту?
— Вы не переживайте, Давыдовна, Катька щелкала их. Вам фотокарточки покажут.
Нет, не врала Лилька. Художественным творчеством занималась. Этим только и украшала свою бедную жизнь. А темперамент буйный — веселится, хохочет до безумия; в злобе без памяти крушит все, матерится страшно. Сколько же бывала бита и за то и за другое, сколько была колота!
Кололи ее в Бурашеве, месте знаменитом — областной психиатрической лечебнице. Там делали инъекции, и такие, что они спали сутками, и наоборот, не спали, не могли ни минуты усидеть на месте: их корежило. Лильке-то досталось больше других. Узнала она и «куколку». Завертывали в мокрые простыни, Сначала лежи дрожи на железной сетке, потом простыни высыхают, начинают душить. Могут снова намочить… Это не Лилькины фантазии, это я знаю от всех интернат-ских ребят.
Впервые я увидела Лильку, когда очередную партию привезли из Бурашева. Ей было десять лет, а на вид не больше семи. Одноцветная и жесткая, как ржаной колосок, короткие клочковатые волосы — то ли девочка, то ли нет… Она сразу залезла на шкаф в пионерской комнате и потом сидела там, пока ее не стаскивали. И было ей нипочем, что в пионерской комнате мороз — стекла выбиты. Лилька к холоду была как будто нечувствительна.
— Люлёк ты, Люлёк, что ж ты бегала вечно раздетая, без шапки? Сколько тебе говорили: оденься, оденься…
— Это вы, Давыдовна? А что мне принесли?
— Да что! Вон у тебя все стоит, и ничего не ешь…
— Я сейчас не хочу. Я здесь ничего не ем. Мне нельзя то, что всем дают. Мне только кашу можно. Я ее в туалет выкидывала. Вы придете ко мне завтра?
Болезнь ее началась, вероятно, до нас. В Бурашеве десятилетняя Лилька перестала говорить и прибыла в интернат немая. С Лилькой вместе привезли Маринку. Маринка разговаривала, но так, что понять ее было трудно. И попали они обе в класс к злой бабе по прозвищу Шапокля. Маринка:
— Сапокля нас посадира ношом в штенку: все на палтах впелед градят, а мы назад. Так и всю зиму. Сапокля таскара по калидору, а там гвоздь или сто? Задницу лазорвара. Вот и след на заднице — яма.
Маринка никогда не врет, просто не умеет. Тихая, но прошла вместе с Лилькой все адские лабиринты. А уж по каким гвоздям Шапокля таскала Лильку! Но на Лильке наружных следов не осталось — тела-то было совсем мало.
К лету Лилька понемногу стала говорить, но ко взрослым на расстояние ближе вытянутой руки не подходила. Она и сейчас, захочешь ее погладить по голове, отскочит.
Следующий этап в жизни Лильки и Маринки — это детдом для тяжелых инвалидов. «Нас в санаторий везут!» — закричали они мне, когда я встретила процессию ребят на пути к автобусной остановке. Я в интернате уже не работала, не знала новостей.